Киселев рассказал о смехе из бездны

Кинорежиссер Алексей Красовский, известный по фильму “Коллектор” с Хабенским, заявил, что начал получать по телефону угрозы. Причина, как он утверждает, — неверное истолкование людьми его творческого плана завершить работу над новой кинокартиной под названием “Праздник”. Лента уже снята, сейчас в монтаже, на завершающей стадии постпродакшн. Будет закончена до конца года.

Время действия — блокада Ленинграда в ходе Великой Отечественной. Как помним, тогда от голода, холода и болезней погибли более 800 тысяч горожан. Сам Красовский говорит, что по жанру его новый фильм — комедия. Точнее комедия положений, когда семья некоего партийного чиновника в своем загородном доме собирается роскошно по тем временам встретить Новый год — с курицей и шампанским — а перед впервые приглашенной в дом девушкой сына всем становится неловко демонстрировать такой достаток.

“Я хотел поговорить о том, как образовалась эта разобщенность между богатыми, причем незаслуженно и неоправданно богатыми и всеми остальными. Эти люди продолжали жить припеваючи, как будто ничего не происходило”, — сказал режиссер.

Алексей Красовский утверждает, что читал книги и документы по блокаде, но сюжетную конструкцию для своей комедии “Праздник” все же выдумал сам. “Мой фильм — художественный. Я все выдумал. И, надеюсь, что имею на это право в нашей стране. В противном случае, давайте говорить откровенно, что в нашей стране есть цензура и нам запрещено говорить на некоторые темы и снимать на них кино”, — отметил Красовский.

Как по мне, то звучит даже несколько инфантильно. Я объясню, почему. Художник — всегда человек, обращающийся к внутреннему миру других людей. Высшая цель для него — повлиять на этот мир, изменить его. Это власть. Но не административная, а духовная. И у настоящего мастера рефлексия о собственной власти всегда возникает. Как и возникает у политика, обличенного властью.

Я понимаю, что для наших либералов-западников аргументы лучше подыскивать подальше от России, где-то там, ну, тогда, быть может, сработает чеканная формулировка от легендарного премьера Великобритании времен Второй мировой Уинстона Черчилля: “Ответственность — это та цена, которую мы платим за власть”. На мой взгляд, полностью применимо и к зрелому художнику.

И дальше по порядку. Разбираемся со всем остальным. Не о цензуре, как видим, речь. Цензуры нет. Но запреты, как и везде в мире, есть.
Блокадные реальности известны. Их никто не скрывает. Публикаций — масса. На любой вкус. И никто Америку, как говорится, здесь уже не откроет.

В Смольном находились Ленинградский обком и Ленинградский горком Всероссийской Коммунистической партии большевиков – ВКП(б) — фактический штаб обороны блокадного мегаполиса. Приказ Гитлера был пленных не брать, а около трех миллионов человек, попавших в Блокаду — уничтожить. Всех до единого. По-любому: бомбами, пулями, голодом, морозом. Понятно, что геббельсовская пропаганда с надрывом рассказывала, как в Смольном все обжираются, в то время как горожане мрут от голода. Собственно, таким было и содержание фашистских листовок, ссыпаемых самолетами на блокадный Ленинград.

Тот же мотив сейчас и воспроизводит режиссер Красовский, который все “выдумал” и почему-то сталкивается с непониманием, получает угрозы и уже сейчас примеряет на себя роль гонимого. Сразу оговорюсь, что я лично против каких-либо угроз кому-либо. Куда важнее спокойно беседовать по существу.

Если говорить о блокадных документах, то, наверное, самым известным источником о жизни партработников из штаба обороны Ленинграда в этот период является опубликованный еще в прошлом веке дневник Николая Андреевича Рибковского, 1903 года рождения. С 5 декабря 1941-го он — инструктор отдела кадров Ленинградского горкома. Спустя неделю Рибковский пишет, не узнавая своего тела: “Даже сомнение взяло, мое ли это тело или мне его кто подменил?! Ноги, кисти рук, точно как у ребенка, который еще растет, вытягивается, тоненькие, живот провалился. Ребра чуть не наружу вылезли”.

Это в таком состоянии Рибковский был к середине декабря 1941 года — самой тяжелой зимы блокады. Но штаб обороны в Смольном, что объяснимо, действительно снабжался лучше: “С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром – завтрак: макароны или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем – обед: первое — щи или суп, второе — мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, на второе — котлету с вермишелью, а сегодня на первое — суп с вермишелью, на второе — свинина с тушеной капустой. Качество обедов в столовой Смольного значительно лучше, чем в столовых, в которых мне приходилось в период безделья и ожидания обедать”.

“В период безделья и ожидания” — действительно, у рабочих и защитников города с пропитанием дело обстояло лучше, чем у иждивенцев. Иждивенцам было труднее всего — 125 граммов хлеба в день, фактически отложенная смерть. Об этом написано много. Кто-то ел и человечину. Вот как ужас безысходности на грани одичания вспоминала блокадница, знаменитая оперная певица, в будущем — жена Ростроповича Галина Вишневская. В блокаде она оказалась 15-летней девочкой: “Люди умирали прямо на улицах и так лежали по нескольку дней. Часто можно было увидеть трупы с вырезанными ягодицами”.

Штаб обороны в Смольном продолжал круглосуточно работать, делая все возможное и невозможное по защите и спасению людей. Самый острый продовольственный кризис миновал лишь после прокладки в феврале 1942-го железнодорожной ветки от Войкобало до Кабоны на восточном берегу Ладоги. 32 километра. Днем и ночью шпалы на глазах ошеломленных немецких летчиков клали прямо на утрамбованный снег. Под бомбами и пулеметными очередями. Проложили. “Дорога жизни” по льду Ладоги с востока на запад в город заработала по полной. Туда — продукты. Обратно — дети, женщины, самые слабые и больные. Эвакуация.

В самом Ленинграде трудящихся брали на недельное подкармливание в стационары. Вот что пишет в своем дневнике простой питерский рабочий Иван Фирсенков: “Как нас кормят, похвалиться нельзя. Все питание приурочено к количеству талонов на продуктовых карточках. Утром получил 400 грамм хлеба, 10 грамм сливочного масла, потом суп неплохой, два стакана кофе и сахарный песок. На руки — обед в 2 часа дня: на первое — суп, а на второе — мясо или котлеты с гарниром, кусок столового масла и опять кофе. Вполне достаточно, чтобы не умереть с голоду, но, безусловно, недостаточно, чтобы хорошо окрепнуть. Первое время в стационаре давали дополнительное питание: яйца, виноградное вино и кисель. Сейчас этого всего нет”.

То есть поставки продовольствия в блокадный город под бомбежками и под обстрелами, конечно же были, мягко говоря, нерегулярными. В стационар на недельную подкормку попадает и инструктор горкома Рибковский. Обращаем внимание, что это уже март 1942-года, то есть после пика жесточайшего продовольственного кризиса, который удалось более или менее ослабить благодаря построенной железной дороге.

“Питание здесь, словно в мирное время в хорошем доме отдыха: разнообразное, вкусное, высококачественное. Каждый день — мясное — баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное — лещь, салака, корюшка жареная, отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 грамм белого и столько же черного хлеба на день, 30 грамм сливочного масла и ко всему этому по 50 грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину. Товарищи рассказывают, что районные стационары нисколько не уступают горкомовскому стационару, а на некоторых предприятиях есть такие стационары, перед которыми наш стационар бледнеет”, — отмечал Рибковский.

То есть действительно ошалевший от всей этой блокадной роскоши Рибковский на неделю оказался словно в раю. В целом, впрочем, эта неделя его не спасла. Инструктор горкома явно не жил “припеваючи”. Умер в 1944-м в возрасте 41 года.

Я это к тому, что в блокаду люди в городе-миллионнике, конечно же, жили по-разному. Но доминанта все же — страдания и смерть. Мужество и беспримерный подвиг. Был ли криминал? Да, был. Было ли неравенство? Да, было и неравенство. Но не до комедии уж точно! Не тот контекст. Придуманная комедия для того контекста искажает пропорции восприятия блокады. Это попытка сделать главным второстепенное. Подопустить, подразобрать, измельчить и обесценить огромный массовый подвиг. А это уже действительно запрещенный прием.

Цензура? Нет. Запрет — да. Можно ли публиковать все? Нельзя! Запреты в России, как и в любой стране мира, есть. Они существуют. Их даже можно структурировать. Есть три типа запретов.

Первый тип — законодательные ограничения. В России — прежде всего разного рода “разжигания” и запрет пропаганды гомосексуализма среди детей и подростков. Об этом уже не спорят. Проехали. Следовательно, и нам обсуждать здесь нечего.

Второй тип ограничений связан с редакционной политикой различных изданий. Это уже внутренние запреты. Например, журнал Playboy с некоторых пор взял на себя добровольные обязательства не публиковать фотографии голых женщин. И не публикует. Все девушки хоть и по-летнему, легко, но все же одеты. Цензура? Нет. Редакционная Политика. С одной стороны, учет настроений собственной аудитории, а с другой, — формирование вкусов.

Третий тип ограничений — ограничения, связанные с общественными представлениями о должном и невозможном. То есть табу — культурные запреты, защищающие культурный код поколений. Например, в Израиле режиссер Красовский не смог бы даже и заикнуться о комедии про те или иные страницы Холокоста. Также в Армении придуманная комедия в период геноцида армян вряд ли будет принята. В Америке никогда не снимут комедию на фоне бомбардировки японцами базы Перл-Харбор. В Японии такое же табу распространяется на Хиросиму и Нагасаки. Абсолютна невозможна у нас, скажем, комедия про детали операции “Чечевица” — март-февраль 1944-го — массовая депортация чеченцев и ингушей в Казахстан и Киргизию. Невозможно ни под каким предлогом!

То же самое и про блокаду Ленинграда. Все это — темы, предполагающие культурные ограничения. Ограничения на ракурс взгляда. Ограничения на палитру эмоций. И ограничения на краски. Цензура? Нет! Внутренний запрет из чувства самосохранения. Здоровое общество — это общество, внутри которого работают внутренние моральные запреты.

Есть события, образ которых в массовом представлении словно канонизирован. Воспринимаются и описываются они в чистых красках, с минимальным числом полутонов, как в иконе. Как в классическом плакате. Или как в знаменитой “Гернике” Пикассо.

Герника — маленький поселок на севере Испании, который гитлеровская авиация бомбами стерла с лица земли. 2000 человек остались умирать под завалами. Образ Пикассо увековечил эту трагедию навсегда в чистых линиях. Можно ли придумать комедийный сюжет и для Герники? Попробуйте предложить это испанцам.

Или снимите в Англии комедию про обеды, рацион и сигары Черчилля и его соратников в то время, как фашисты бомбили Лондон. “Сначала шампанское — потом дело”. Не могу жить без шампанского. После победы я его заслуживаю, а после поражения в нем нуждаюсь”, — писал Черчилль. Лондонцам тем временем было не до шампанского. Хлеб им тогда выдавали строго по карточкам, а черные рынки и ушлые людишки
там процветали. Чем не сюжет? Были ли привилегии у Черчилля и его команды? Да были. Были ли в Лондоне в то время все равны? Нет. Снимут ли об имущественном расслоении в то время сейчас в Англии комедию? Никогда.

Впрочем, вернемся к снятой в России кинокомедии на фоне блокадного Ленинграда. И продолжим об ограничениях для художника в современной России. Тема не новая. Пару лет назад она вдруг особенно стала актуальна, когда театральные спектакли срывали рассерженные люди из публики, а посетители художественных выставок в ярости портили вывешенные работы.

Дискуссия тогда дошла до уровня президента страны. На встрече с деятелями культуры Владимир Путин обратился к ним с прямой просьбой самим выработать критерии возможного и недопустимого в искусстве. Надо сказать, это был изящный ход. Уверен, что Путин точно эти критерии сам для себя представляет, но если бы правила для художников сформулировал он, Путин, то его же бы сами художники и обвинили в диктаторстве, тоталитаризме, зажиме свободы и далее везде. А вот Путин вполне по-спортивному благородно отдает право подачи самой творческой интеллигенции: “Знаете, здесь всегда очень тонкая грань между тем, что я назвал опасным эпатажем, и свободой творчества. Эти критерии нужно выработать и в творческой среде. Непростая задача, но было бы очень хорошо, если бы не мы, а вы смогли это сделать. И тогда мне было бы легче останавливать, честно говоря, и чиновников, которые переходят границы”.

На этом все и зависло. Подачи со стороны нашей творческой интеллигенции Путин так и не дождался. В игру она так и не вступила. Критериев допустимого и невозможного наше творческое сообщество не предложило. Предвижу, что деятели искусства в случае чего опять станут жаловаться президенту. А Путин опять спросит их о критериях. Вот она и сказка про белого бычка.

Да тот же Красовский уже громко жалуется, что ему кто-то угрожает. Еще раз: не надо угрожать Красовскому. Не в нем персонально дело. Как не надо поливать мочой и резать вывешенные картины, так и срывать театральные спектакли тоже не надо. Куда важнее сузить диапазон свободы слова в России. Или даже шире — диапазон свободы самовыражения. Но не административно, а культурно, внятно сформулировав, проговорив в обществе внутренние нравственные запреты. И вот тогда уже громкая битва якобы с “цензурой” становится лишь беспринципной демагогией.

Понимаю, что сейчас все оборутся и ухватятся за слово “сузить”, но ведь у нас в России и вправду диапазон свободы слова шире, чем в любой стране мира. Прямо по Достоевскому: “бездна внизу и бездна вверху”. И “сузить” вообще-то еще давно Федор Михайлович предлагал: “Широк русский человек. Я бы сузил”. Согласитесь, до сих пор актуально.

Что же до снятой кинокомедии в контексте блокады Ленинграда, то желающие, конечно же, ее посмотрят. А если кому-то еще и смешно станет, то, уверен, смех этот донесется к нам из бездны. Из бездны внизу.