Что нам мешает построить коммунизм?

Сегодня мы живем в специфическое время, когда утопии никого не интересуют. Поэтому и я, заговорив, казалось бы, о столь утопичной теме, как экономические отношения в коммунистическом обществе, буду говорить отнюдь не на языке утопии, а, скорее, прогноза. И это не связано с данью некоему тренду, а связано с пониманием, что Россия, да и другие страны, видимо, больше не могут себе позволить прыжок в утопию, ибо мир слишком хрупок и в нем наличествуют такие факторы, как ядерное оружие и многое другое.

Впрочем, дело не только в этих объективных обстоятельствах, но и в обстоятельствах субъективных. Почему утопии никого не интересуют? Ведь на протяжении всей предшествующей истории человечества интерес к утопическим проектам был всегда. Но мы живем в странном безвременье, когда нечто утопичное, напрямую взывающее к будущему, не востребовано, а востребовано нечто другое.

Вроде бы очень часто раздаются крики по поводу необходимости «образа будущего» и вроде как отсутствие этого образа многих беспокоит. Но внимательно посмотришь на такого очередного крикуна и понимаешь: а будущее-то ему и не нужно вовсе, а нужно что-то другое. Что?

Будущее невозможно без прихода новизны. Да, собственно, это и есть новизна. Однако, новизна, приходя в мир, трансформирует все старые системы, и даже меняет самого человека, во всяком случае, что касается его ментальных матриц, сознания и многого другого. Поэтому, каким бы мягким ни был приход новизны, он всегда болезнен, ибо старое сопротивляется. Да, потом новое начинает строить связи со старым, но, во-первых, обычно несколько погодя, а во-вторых, оно строит диалог со старым на своих, новых основаниях и что-то берет из прошлого, а что-то нет. Кроме того, при приходе новизны и той трансформации, которую она производит, всегда есть риск, что трансформация может быть и не успешной и, в итоге, можно просто потерять наличествующее и ничего не приобрести взамен.

Эти два неотменяемых аспекта новизны, люди чувствуют, что называется, «печенкой». Они бояться той боли, которую вызывает трансформация и того риска, который она за собой несет. Это похоже на страх перед хирургической операцией, которая всегда болезненна, а ее успех не гарантирован. Однако часто операция бывает необходимой, ибо если ее не произвести, то человек просто умрет. Сегодня же мы живем в такой переломный момент, когда понятно, что что-то делать надо, но одновременно с этим — «и хочется и колется». Хочется подстраховаться, сделать так, чтобы новый мир пришел как-то незаметно и затронул все что угодно, но только не нас самих.

Это противоречивое желание особенно хорошо видно, когда речь заходит об идеологии. В принципе, большинство граждан, накушавшись всех прелестей общества, в котором отсутствуют любые нормы и приличия, что, в свою очередь, порождено отсутствием целей, то есть устремленности в будущее, уже согласны, что идеология необходима. Однако, опять же, когда ты внимательно смотришь на человека, который заявляет о необходимости идеологии, то сразу видно, что идеологию он хочет для других, но не для себя.

Ведь идеология это не внешний закон, или свод правил — это жизнь. Она требует, чтобы в нее верили по-настоящему, а не только лишь придерживались ее правил внешним образом. В противном случае она свою общественную функцию выполнить не может. Но как раз верить-то мы, возможно, и разучились, а без веры пойти на риск невозможно. Поэтому, как я сказал, утопии и не востребованы. Все хотят гарантий, которые, как известно, даются только в морге. То есть, хочется и «рыбку съесть» — получить образ будущего, и сделать все остальное — остаться отстраненным от тех риска и боли, которые неминуемо порождает любая новизна. Однако с подобным подходом нас ждет только смерть.

Ввиду изложенного выше, я попробую проплыть между Сциллой и Харибдой, между утопией и мертвой прагматикой. Говорить с человеком, который хочет гарантий, о новизне — бесполезно. Однако и «прыгать в омут с головой» в XXI веке тоже нельзя. Поэтому любой разговор о будущем должен сочетать в себе утопичность, в том смысле, что должно говориться о новизне и новом мире, и прагматичность, то есть основываться на каких-то реальных основаниях. Ведь любая хирургическая операция не дает гарантий успеха, однако обещает выздоровление на основании таких-то и таких-то объективных данных, а так же на основании профессионализма хирурга. Этими «данными» и основанным на них прогнозом я тут и займусь.

Человечество тысячелетиями мечтает о возврате в некое райское прошлое. Это мечтание носит столь фундаментальный характер и так прочно вошло «в плоть и кровь» человеческой культуры, что любой проект будущего, который не будет отвечать на это глубинное чаянье — обречен. Однако ответить на это чаянье — не значит призвать к возврату в прошлое. Ведь вернуться ни в какое прошлое по-настоящему невозможно. Можно, скажем, восстановить СССР, однако, как надеюсь понятно любому адекватному человеку, это будет новый СССР, а не старый. Стало быть, вернуться в благое прошлое можно только на новом историческом витке. По сути дела, вся человеческая история — это сплошная череда попыток вернуться в так или иначе понимаемое прошлое. Любая утопия, исторический проект адресовали к тем или иным идеалам, которые существовали когда-то. Отсюда неискоренимая мечта о «Золотом веке», христианские представления об утерянном рае и многое другое.

Однако сегодня только очень странные люди могут верить в то, что рай действительно существовал когда-то в древности. Даже поверхностный осмотр пещерной живописи, археологических раскопок и чтение сохранившихся древних текстов показывают, что в прошлом жилось ой как не сладко. Людоедство как норма и другие чудовищные проявления древних человеческих обществ во многом связаны с тем, что человек почти всецело принадлежал природе. Но с другой стороны, если бы он принадлежал только ей, то никакого современного мира, в котором мы сегодня живем, не было бы, впрочем, как и человечества. Человек каким-то мучительным образом восходил, преодолевал мощь природных инстинктов и стихий. Стало быть, изначально, помимо некоей слиянности человека с природой, существовало и не менее древнее человеческое начало, которое этой слиянности противостояло. Кроме того, и сама природа не так проста и не сводится только лишь к грызне. Развитие и усложнение форм происходило и до появления человека, который только потом стал главным ее преобразителем.

Не вдаваясь далее в детали этой сложнейшей проблематики, можно с уверенностью сказать, что удовлетворение древних чаяний человечества по возврату в некий рай, по существу, может быть только возвратом к определенному началу, с опорой на которое на новом историческом витке может быть воссоздан новый способ жизни. По подобной достаточно универсальной схеме, например, восстанавливался древний Рим в виде Священной римской империи, которая не была историческим древним Римом, но создавалась на основе тех начал, которые были обнаружены в великом древнем предшественнике.

Но весь вопрос состоит в том, к какому началу вернуться. Ведь невзначай можно вернуться и к звериному началу и в итоге получить не рай, а царство зверя, но уже с ядерными зубами. Это начало очень легко опознается, и, честно говоря, пока человечество движется именно в этом направлении. Но существовало и другое начало.

Зять Маркса Поль Лафарг много занимался религиоведением и искал истоки буржуазности и коммунизма в древних эпохах. Результаты его исследований не безусловны. Однако в целом, мне кажется, ему удалось нащупать верную нить. Главная ее суть состоит в том, что истоки коммунистичности нужно искать в первобытной общине до ее разложения.

Такой взгляд является более чем логичным. Ведь коммунизм всегда противопоставлял утверждению «человек человеку волк», утверждение, что «человек человеку товарищ и брат». Суть же первобытной общины, какой бы грубой она ни была, состояла в том, что она являлась сообществом близких, а не чужих людей, то есть являлась грубым и древним вариантом человеческого братства.

У такового древнего братства была своя экономическая система — экономика дара. Реальное существование этой экономики имеет достаточное количество подтверждений. Кроме того, достаточно хорошо известно, что продуктами разложения первобытной общины стали разделение труда и появление классового общества, о преодолении которых мечтали коммунисты. Однако, видимо, в основе разложения первобытной общины лежит еще более древняя новация — торговля.

Феномен торговли требует отдельного большого обсуждения, однако тут нужно сказать главное: торговые отношения могут осуществляться только между чужими людьми. Экономика дара начала разлагаться в тот момент, когда первобытная община встретилась с чужаками. Без этой встречи — торговые отношения невозможны.

А как была построена реальная экономика СССР? Она ведь была не рыночной. Если говорить очень грубо, то СССР был некоей корпорацией «своих», между которыми распределялись материальные блага. Распределение этих благ осуществлялось согласно заслугам перед «корпорацией» и согласно пониманию того, какое именно направление деятельности должно быть поощрено. Конечно — это еще не была экономика дара, но в ней уже реально действовали нерыночные принципы. Не был СССР до конца и братством людей. Однако, совершенно очевидно, что отношения между людьми в СССР были в 1000 раз более братские, чем сейчас. То есть СССР на современном историческом этапе, уже приближался к сущностным чертам первобытного коммунизма. А если такое приближение было возможно на практике, то, стало быть, коммунизм — не утопия, а возможный и реалистичный проект, который отвечает на фундаментальное чаянье человечества по возврату в древнее утраченное благо, которым являются братские взаимоотношения между людьми.

«Ад — это другие», — говориться в пьесе Сартра «За закрытыми дверями». Коли это так и останется таковым, то человечество ждет царство зверя. Если же это отчуждение человека от человека будет преодолено вместе с разделением труда и делением общества на классы, о чём мечтал Маркс, то тогда будут преодолены и торговые отношения, которые, попросту говоря, будут не нужны. А все вместе, это будет возвратом к первобытному коммунизму с его братскими отношениями и экономикой дара, но только — на новом историческом витке.

Но что именно могут дарить друг другу люди на новом историческом витке? В первобытной общине они дарили друг другу главным образом то, что сегодня называется «предметами первой необходимости». Но сегодня, очевидным образом, эти предметы на 99% производятся не людьми, а машинами. В таком виде эти предметы лишены человеческой ценности. Стало быть, эквивалентом грубого первобытного дарения, сегодня может стать дарение чего-то такого, что может быть произведено только человеком для человека. Это что-то может лежать только в сфере науки и культуры. Причем и искусство, и наука должны быть преобразованы таким образом, что они приобретут не анонимный, а личностный характер.

Скажут, что искусство всегда носило личностный характер. Прежнее искусство, пожалуй, да. Но музыка Баха, записанная как телефонный рингтон, очевидным образом безличностна. Кроме того, толпы «творческих личностей», которые сегодня изливают свое «искусство», благодаря «ютубу», адресуя его некоей безликой массе, обратная связь с которой осуществляется при помощи «лайков» и количества просмотров, на самом деле в большинстве своем ничего не дарят и не имеют отношения к творчеству в подлинном смысле этого слова.

Что же касается науки, то классическая наука просвещения носит сугубо объективный, безличностный характер. Но именно за это ее и критиковал Маркс, в том числе в своих «Тезисах о Фейербахе». Чуть позже этой проблемой очень серьезно занимался Эдмунд Гуссерль. Уже наработок этих двух великих философов достаточно для того, чтобы сказать, что новая ценностная наука — возможна.

Что же касается эффективности, то механизмы конкуренции, которые заменяют совесть денежной стоимостью, может заменить стыд. Советское общество, при помощи «досок почета», равно как и при помощи «общественных выговоров», пыталось внедрить именно не рыночный механизм стыда. И если в сфере производства «предметов первой необходимости» такая ставка на стыд не столь обязательна, то в сфере науки, культуры, а так же ряде других сфер (здравоохранении, образовании, военной службе и т. д) она единственно адекватна, ибо измерение этих сфер деньгами просто их убивает. И именно поэтому, даже в капиталистических странах, которые заботятся о процветании этих сфер, люди, задействованные в них, живут как бы в искусственно созданном внутри капиталистического общества коммунизме. Да и крупная капиталистическая корпорация никакой грызни внутри своих рядов не позволит, а будет работать на их сплочение, в том числе идеологическими методами.

Ну так и зачем же длить далее эту искусственность, если для реального дела, а не для «сферы услуг», любое общество начинает применять квазикоммунистические методы? Может, лучше перестать видеть в грызне путь к некоему древнему идеалу (антигуманистическому по своей сути) и освободить от нее человечность, тем более что есть бесценный опыт СССР? Ведь мешает этому лишь страх перед новизной и больше ничего.

. .