Реклама рая

Одна из серий мультсериала «Футурама» начинается с того, что главный герой, попав в будущее, возмущается, что там ему в сон транслируется реклама: ну, у нас, в прошлом, она, конечно, проникла в телепрограммы, потом в фильмы, потом и в интернет, и ещё куда-то… — но не в сны же!..

Помню, как реклама стала завоёвывать наше телевидение.

В те постперестроечные времена веселье от того, что можно уже не бояться властей и говорить обо всём, успело закончиться; на экране царила чернуха, и начиналась, пока неосознанная, тоска по хорошим новостям. Но беспросветные фильмы продолжали обличать окружающую действительность — никаких хеппи-эндов, никакой надежды.

Надежда и хорошие новости появились в рекламе. Тогда разделение на действительность и рекламу было особенно ярким: включишь телевизор — и по первой секунде понятно: если всё слишком хорошо — значит реклама.

И хочется в этот мир счастья — туда, где люди пьют ароматный чай в далёких уголках планеты, грея руки о чашку и кутаясь в плед на балконе комфортабельного отеля посреди бескрайних просторов природы — крики птиц, шум океана и дымящаяся чашка.

Человек хочет пробиться в это счастье. Пробиться хоть с балкончиком своей пятиэтажки (кажется, что, попивая на нём чай под гогот гопников во дворе, можно будет представлять внизу далёкие джунгли с гиканьем обезьян и вспышками стай фламинго на горизонте).

Пробиться хоть и просто с живописной пачкой чая, схваченной в магазине и зажатой как символ, как знамя, в руке…

Женщины с кремом, прижатым к опустошённому сердцу, хотят пробиться в свою молодость, в те времена, когда взгляд в зеркало всё ещё повышал настроение и уверенность в себе…

Прыщавые подростки, неуверенные в том, что они вообще хоть когда-то кому-то будут нужны, хотят пробиться в мир, где отборные девушки оборачиваются, улыбаются и вообще видно, что не фыркнут, не смерят презрительным взглядом, а даже совсем наоборот — ждут только его, уже в совершенно готовом состоянии.

Джон Локк, английский философ, сформулировал в 17-м веке принципы либерализма: «Каждый имеет право на жизнь, свободу и собственность». Но Томас Джефферсон в Декларации независимости США изменил «собственность» на «стремление к счастью» — это и звучит лучше, и обеспечить всем стремление к счастью гораздо легче. Потому что оно нематериально, это всё равно что дать людям право мечтать. Именно такие подправленные права и запомнились почему-то в истории.

Это исправление напоминает изменение ядра операционной системы, создающее дыру безопасности, которой могут воспользоваться хакеры: изменение простых и цельных принципов Локка создало уязвимость, которую позже использовали различные ловкие напёрсточники счастья. Среди них были и коммунисты, которые, подобно хакерам, взломали код устоев капиталистического общества. В самое ядро, во фразу «стремление к счастью» был вставлен чуть изменённый программный код «стремление ко всеобщему счастью», то есть к коммунизму.

И конечно, среди них были и рекламщики, которые, подобно фишинг-атакам, стали паразитировать на этой уязвимости, подменяя стремление к счастью на стремление получить в собственность рекламируемый товар.

Но вернёмся к моей истории. Постперестройка прошла, стали выходить фильмы с названиями «Всё будет хорошо» и «Мама, не горюй», а потом и вовсе наступили «респектабельные нулевые» и «светлое настоящее». Именно так это время называла реклама, которая занялась продвижением не только товаров, но и всей жизни вокруг: раскруткой имиджа страны и хороших населяющих её людей, а главное — миллионов счастливых возможностей, открывающихся перед юными героями российских фильмов. Эти образы счастья главных героев можно было брать с телеэкрана — напрямую, как полуфабрикаты.

Так появилась новая федеральная романтика — стиль, где много маленьких историй и судеб сплетаются в одну страну, где каждый находит своё счастье. И мне нравилось настроение этих фильмов: казалось, что всех, а значит и меня, ждут удача и радость. Но опять чувствовалось, что кто-то использует моё стремление к счастью в своих целях — пусть не для сбыта товара, но для чего-то типа согласия, что всё тут классно.

Мне не нравились все эти старания утилизировать и монетизировать мои мечты. Я с тоской вспоминал старую, детскую сказочную романтику — где авторы не использовали детское стремление к счастью в своих корыстных целях. Я перебирал в памяти все эти бескорыстно осуществлённые желания: лягушек, превращающихся после свадьбы в красавиц, рыцарей на белых конях и прекрасных принцесс, ждущих освобождения в башнях… Постепенно я вспоминал и анализировал всё больше сказок, пока не понял, что всё это — такая же средневековая реклама, в которой общество использует жажду счастья (встреча с прекрасным принцем) в целях пропаганды девичьего воздержания (целеустремлённое ожидание).

И снова — вроде ничего плохого в рекламируемом товаре нет, но неприятно, что даже то, далёкое, почти сказочное общество тоже использует желание счастья — мечты, грёзы и сны — для того чтобы продвигать свои устои. Что уж говорить о современном обществе рекламы, пропаганды и потребления… Скажу больше: то, что стремление к счастью использовано в чьих-то целях, — не самое страшное. Самое жуткое — что постепенно из-за этой подмены сам образ счастья заменяется на набор навязываемых товаров. Например, на респектабельные марки часов, машин и одежды…

А до рекламы марок образ счастья был другой, связанный с пропагандой советского образа жизни: «Я шагаю с работы устало, я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала…» А до советского — ещё другой, его уже и не вспомнить — вероятно, что-то с воинской доблестью или с ощущением себя частью православия и самодержавия, или народности и природности — в виде тихого поместья с самоваром — не знаю точно… А в сказочном средневековье — принц, скачущий к башне на белом коне… И ещё раньше — опять образ девичьего счастья был тоже другим, наверное, не менее ярким, чем принцесса, ждущая приближающегося рыцаря… Но те далёкие вкусы блаженства уже безвозвратно утеряны — как теряются внутренние миры ушедших цивилизаций.

И вот я пробираюсь всё дальше и дальше, всё глубже и глубже, разгребая образы навязанного счастья — нагромождения скоростных спорткаров, сверкающих часов, мужских дезодорантов, привлекающих всех девушек…

И, в конце концов, добираюсь до заслонённых ими своих собственных снов — скоростных полётов во сне (вместо спорткаров), сверкающих порталов в иные миры, от которых просыпаешься с чувством тайного знания (наверное, вместо аромата дальних стран в чашке чая), головокружительной эротики, от которой так ярко вспыхивает мозг, что просыпаешься на самом интересном месте (вместо дезодорантов).

И кажется — вот оно, настоящее счастье. Но… Но, добравшись до него, я понимаю, что и сны, и мечты, и грёзы — это всё такая же реклама, только режиссёром выступает сама природа… Вся эта головокружительная эротика — не что иное, как реклама размножения. Скорость и суперменская крутизна — это реклама продвижения вверх по иерархической лестнице. А сверкающие порталы в иные миры — это реклама любознательности, толкнувшая меня написать, в частности, и эту книгу.

Не только стремление к счастью, но и само счастье придумано природой для своих корыстных целей. Ведь природа — самый могущественный маркетолог, продвигающий упакованный в тебя набор генов в будущие поколения. А стремление к счастью, внутренние миры и даже сам Я — это для неё лишь инструменты этого продвижения.

Поэтому и желаний, когда ей надо, дает с избытком (например: пусть хочет всех женщин — хоть через какую-то протащит в будущее выданные ему гены) — даёт, не заботясь, даже не задумываясь о том, что неудовлетворение — это страдание для человека. А когда ей не надо — не дает желаний вообще, тоже не заботясь о муках апатии и депрессии. И вот, сняв все маски и разоблачив все подмены, я докопался до истинных желаний. И они тоже — не мои. Отбросив всё чужое — от общества, от природы — остаюсь в пустоте.

Но темнота и тишина — это именно там, где можно услышать тибетский «голос безмолвия» и увидеть, как иоанновский «свет во тьме светит». И тогда я вспоминаю, что есть ещё и третий маркетолог — религия. Кто он, этот маркетолог? Память о небесной Родине, зовущая меня как блудного сына? Или бездумные и равнодушные ко мне колёса высших сфер, ведущие меня в вечность, в которые я (возможно, к своему счастью) случайно попал? Или просто очередной лживый маркетолог, назвавший красивым словом «душа» какую-то часть меня и заботящийся о ней, как о товаре, который должен попасть на некий мистический склад — в его коллекцию, где, как засушенные и заморенные бабочки, хранятся приколотые к подставкам частички когда-то живых личностей? Хранятся просто для ублажения взгляда всемогущего коллекционера… Или же он может собирать души, как драгоценные камни, — для строительства своих небесных дворцов… О ужас… Ведь мы ЕГО совсем не знаем…

А ведь кроме религий есть ещё и церкви — организации, которые и вообще могут просто обещать тебе то, чего им не было дано самим… Или было дано, но давно уже отозвано — как лицензия у обанкротившегося банка.

Но нет никаких сайтов с «официальной информацией» и списками религиозных организаций с отозванной благодатью. Поэтому в нашем мире постправды кто угодно может нарядиться в религиозные одежды. Как считал Хаббард: хочешь разбогатеть — создай свою религию…

А где среди этого всего сам Я? Этой информации тоже нигде нет. А значит, это можно решить самому. Истинное «Я», бессмертная душа человека — это и есть то, что не умрёт, то, что останется после него в вечности. И это можно выбрать, почувствовать самому.

Так, кто-то почувствует, что он — это его имидж, и пустится в плавание по ярким и разнообразным рекламным течениям. Для них главное — найти и не потерять свой стиль в этом путешествии, оставить после себя свой неповторимый образ, такой может остаться, например, после великих актёров и моделей.

Кто-то почувствует, что он — это его природа. Для таких главное — это вечное колесо жизни, борьба и самоутверждение, путь наверх, смерть с чувством выполненной задачи и оставленное потомство, идущее наверх дальше нас.

Некоторые могут почувствовать и душу. И здесь также сложно, сквозь желания и наваждения, различить тихий зов небесной Родины. И, как со стилем, найти его подальше от товаров, называемых словом «душа», и маркетологов, торгующих фальшивой надеждой.

Кто-то почувствует именно того небесного маркетолога, который продвигает душу в вечность, а кого-то привлекут небесные коллекционеры — чтобы его частичка служила драгоценным камнем в мозаике чьих-то дворцов или ниточкой в чьём-то персидском ковре.

Никто не будет заботиться о человеке, потому что никто не может ему сказать — кто он, неповторимый имидж, или гены, или камень во дворце всемогущего небесного правителя, или тот единый для всех свет во тьме, который… Который кто-то всё-таки чувствует и знает.

Всё это и есть та самая единственная свободная воля — понять, кто ты. Вся другая свободная воля — это, как показывает нейрофизиология* и как говорил Лютер, пустое название без реального предмета.

. .