Что стоит за скандальными цифрами исследования Левада-Центра?

Неимоверный информационный шум поднят вокруг исследования Левады-центра, из которого следует, что 41% представителей молодежи в возрасте от 18 до 24 лет хотят выехать из страны на ПМЖ за границу. «Масла в огонь» подлил, мягко говоря, не вполне удачный комментарий Дмитрия Пескова – что «41% — не такой высокий показатель».

Это неверно: показатель высокий. Проблема в другом – в том, что за него «ухватились», полощут вдоль и поперек, не предпринимая попыток критически осмыслить ни саму эту цифру, ни того, что за ней скрывается. Ведь чтобы это понять, необходимо хоть немного вникнуть не только в саму тему, но и в ее контекст. А не бросаться «жареными фактами». И для этого, как минимум, следует обратиться к первоисточнику, внимательно его изучив.

Начнем с контекста. Почему нижний возрастной предел обсуждаемой цифры составляет 18 лет, догадаться нетрудно – это возраст совершеннолетия. А вот почему верхний – именно 24 года? А не 27? Или не 29 или 30, скажем, ведь именно до 30 человек у нас считается молодым? По инерции, как «принято» у социологов? На самом деле, понятно, что, несмотря на оговорку авторов исследования, что эти 41% зависят не от образования, а именно от возраста, в целом понятно, что до 24-х лет или чуть меньше достаточное количество молодежи учатся.

А учеба предполагает постоянное пребывание в молодежном коллективе сверстников, который, во-первых, очень часто живет по известным законам толпы, во-вторых, находится под влиянием молодежных субкультур, некритически абсолютизирующих свободу как вседозволенность и воспринимающих в штыки любые ограничения, и, в-третьих, по факту принадлежности к нему поощряет и без того свойственный молодежи радикализм.

Поэтому если взять более широкую выборку, включающую возраст уже не до 24, а до 30, при котором молодой человек уже освободится от влияния молодежного коллектива и перейдет в более сбалансированный трудовой коллектив, где господствуют умеренные, рассудительные настроения, естественным образом и существенно поменяются и его мироощущение и взгляды.

Соответственно, другими станут и результаты, и никаких 41% исследователи не получат. С другой же стороны, наличие отмеченных феноменов у молодежных коллективов ставит ряд задач перед учителями (преподавателями), которые одновременно должны быть и воспитателями.

К сожалению, образовательные концепции (и реформы), которые у нас в стране усиленно навязываются на протяжении уже двух с половиной десятилетий, способствуют не консолидации молодежных коллективов вокруг позитивных целей, формируемых педагогом, а их атомизации, в результате которой авторитет приобретают носители маргинальных настроений или субкультур. Так власть сама, не задумываясь о собственной судьбе, плодит себе оппозицию.

У контекста есть и обратная, спекулятивная сторона. Эксплуатация молодежно-возрастного радикализма подчеркивает и преувеличивает распространение нигилистских настроений. Как активных, побуждающих к протестам, так и пассивных, в стиле «из этой страны пора валить».

Идем дальше. Достаточно спорным в материалах исследования Левады-центра выглядит акцент на «позитивном» отношении молодежи к эмигрантам (примерно половина). Ведь упомянутые маргинальные настроения включают и космополитизм, смысл которого отнюдь не в «сломе барьеров» общения между людьми, а в разрушении любого – подчеркиваем, любого! – коллективного сознания.

Не только национального и государственного, но и семейного. Пропаганда космополитизма сродни пропаганде не-, а точнее антитрадиционных ориентации и ценностей. Этот вопрос из того же ряда, которые неоднократно задаются священнослужителям. «А почему вы считаете русских православными по факту рождения, а не по выбору человека, когда он подрастет и сможет выбрать веру, которая его более устраивает?».

Вопрос со всей очевидностью провокационный, ибо он отрицает неизменность выбора предков и тем самым разрывает связь поколений. Добросовестный социолог, учитывая, что речь в опросе, в основном, идет об эмиграции в «развитые» страны Запада, являющиеся по факту вхождения в НАТО и ЕС геополитическими противниками России, должны были бы сопроводить его подвопросом. Например, о том, какое отношение будет к конкретному эмигранту, скажем, если между Россией и страной, куда он эмигрировал, начнется война или военные действия. И если в этом случае данный эмигрант окажется в рядах армии противника.

Понятно, что либероидные «общечеловеки» на эту авторскую сентенцию брезгливо поморщатся, ибо многие из них сами в случае такой войны если и не пойдут записываться в коллаборационисты, то фигу в карман против своей страны точно положат («проиграли – пили бы баварское пиво»). Но ситуация, однако, отнюдь не гипотетическая даже в более благостные времена, а сейчас и подавно.

Больше всего удручает то, что в 1930-е годы, в условиях широкого распространения в стране оборонного сознания, такой вопрос просто не стоял, а задавший его рисковал бы в ответ не успеть унести ноги. А сейчас он – стоит, и мы вынуждены его обсуждать. И это опять вопрос к власти, точнее, к ее отношению к п.2 ст.13 действующей Конституции Российской Федерации о запрете государственной или обязательной идеологии.

Дело в том, что идеология – это свод ценностей, маркер того, «что  такое хорошо и что такое плохо». И размывание грани между ними позволяет считать «хорошее» и «плохое» «личным делом» каждого отдельно взятого индивида с его эгоистическими и потребительскими комплексами. Тем самым исключается понятие общественного блага, которое подменяется пресловутой «свободой выбора», на которой значительная часть современной молодежи да, помешана и очень хорошо зная свои права, слыхом слышать не хочет о своих общественных обязанностях.

Еще узаконенное отсутствие общепринятых идеологических норм открывает лазейки для навязывания наиболее агрессивных форм идеологий, как раз и пропагандирующих свободу от всяких обязательств. Именно таков, как мы знаем, либерализм.

Если шире, то это вопрос соотношения двух типов общества – общества моральных принципов, не нуждающегося в обилии институциональных запретов (пример —  советское общество), и так называемого «правового», в котором утраченную мораль подменяет скрупулезная, порой доходящая до абсурда, нормативная регуляция. Еще шире – это вопрос идентичности: воспринимает ли себя человек частью своей страны, своей веры, своей цивилизации, если угодно? Или он воспетый Жаком Аттали «гражданин мира», крайний индивидуалист, которого воспитывают все новомодные западные концепции?

Следующий пункт вывода исследования Левады-центра прямо подтверждает справедливость всего написанного выше. «Эмиграционные» настроения наиболее характерны для респондентов, которые хотели бы активно участвовать в политике.

Поскольку ни о каком вменяемом, осознанном участии в политике при традиционном взгляде на эту сферу человеческой деятельности, речи быть не может (права активного участия в выборах никто не отменял), стало быть, напрашивается хорошо известная профессиональным психологам и психиатрам формулировка о «завышенном представлении о собственных способностях». Ведь политика это работа с людьми, и ни в 18, ни в 24 года человек к этому еще не созрел, особенно если его специально этому не обучали. Главное условие такой работы – даже не знания, хотя и они важны, а жизненный опыт.

Ну, и на недостаточность защиты со стороны закона – вторая категория носителей «эмиграционных настроений» — могут сетовать не только несправедливо обиженные, но и вполне определенный контингент, характеризующийся подчеркнутым внесистемным поведением. Пропаганда в молодежной среде уголовных нравов и моделей поведения, о чем справедливо говорит Никита Михалков (как бы ни относиться к этой фигуре), – тому подтверждение.

При желании разбирать исследование «левадовских» социологов можно и дальше, выводя каждое обобщение на более высокие уровни, характеризующие состояние дел в стране, а также уровень работы с молодежью. Но у нас такой задачи нет. И учитывая внушительный общественный резонанс от опубликованных данных, страна вправе получить ответ от власти и специалистов. Не только потому, что «если завтра война, если завтра в поход», но и чтобы узнать, наконец, «общество, в котором живем».