Ностальгирующим по царским временам.

Далее из работ Нефедова С.А

ВТОРОЙ РОССИЙСКИЙ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ ЦИКЛ: ЭКОСОЦ:ЛЬНЫЙ КРИЗИС

Демографически-структурная динамика в период 1908-1914 гг.

Анализ социально-экономического развития в 1908-1914 годах тесно связан с проблемой объективных причин революции 1917 года и с общей проблемой существования исторических закономерностей, проявлением которых, согласно традиционной точке зрения, была эта революция. Однако несостоятельность марксистской трактовки этих закономерностей привела к утрате веры в существование каких-либо закономерностей вообще. «Из-за утраты веры в закономерность исторических событий… – отмечает известный американский историк Леопольд Хеймсон, – в современной российской историографии образовался вакуум, чем и объясняется появление таких стереотипов в интерпретации исторических процессов, как сведение объяснения Октябрьского переворота к заговорщической деятельности большевиков, объяснение истоков Февральской революции как следствия заговорщической деятельности масонов, не говоря уже об объяснении падения царского режима прекращением проведения столыпинских реформ вследствие внезапной смерти премьер-министра от рук террористов в 1911 г.»[1]

Далее в этой главе мы попытаемся кратко проанализировать имеющиеся данные о результатах столыпинских реформ в контексте продолжающегося процесса демографического Сжатия. Одним из наиболее важных моментов в динамике социально-экономического развития были изменения в уровне жизни крестьянства. Крестьянские восстания был подавлены, но необходимо признать, что, в конечном счете, крестьянство добилось некоторого облегчения своего положения. Наиболее важной правительственной уступкой была отмена выкупных платежей. В конце XIX века крестьяне платили с десятины в среднем 72 коп. выкупных платежей, 5 коп. поземельного налога и 58 коп. земских и мирских сборов[2]. Отмена выкупных платежей на практике означала почти полное снятие с крестьян государственных прямых налогов; более 9/10 крестьянских податей теперь шли органам местного самоуправления, земствам и «миру». Если в 1901 году в среднем по России крестьяне платили всех (государственных, земских и мирских) прямых налогов в пересчете на хлеб 3,5 пуда с души, то в 1912 году – 1,7 пуда с души[3].

По данным бюджетных обследований в Воронежской и Калужской губерниях подати всех видов отнимали 8-10% чистого крестьянского дохода; стало быть, снятие платежей составляло в среднем около 5% дохода. Однако бывшие помещичьи крестьяне Черноземья платили не 72 коп., а 1 руб. 80 коп. с десятины[4], и для этой категории крестьян отмена выкупа означала прибавку 10-15% дохода. Как отмечалось выше, неспособность крестьян платить выкупные платежи была одним из главных признаков «оскудения» Центра; теперь государство почти не требовало с крестьян денег – если не принимать во внимание косвенные налоги. Это был весьма показательный результат Сжатия, которое, согласно теории, делает крайне затруднительной уплату прямых налогов.

Для прекращения крестьянских восстаний большое значение имело то обстоятельство, что в манифесте о закрытии Первой Думы царь обещал предпринять реформы, направленные к расширению крестьянского землевладения. Правительство противопоставило крестьянской программе «черного передела» свою программу реформ, которую обычно связывают с именем П. А. Столыпина[5]. «Столыпинская аграрная программа настолько совпадала с аграрной программой Совета объединенного дворянства, – писал А. Я. Аврех, – что все тогдашние наблюдатели, от кадетов до большевиков, прежде всего подчеркивали это родство»[6]. Как отмечалось выше, программа Первого съезда уполномоченных дворянских обществ (май 1906 г.) содержала три основных пункта: переход от общинного землевладения к частной собственности на крестьянские наделы, облегчение покупки земли крестьянами с помощью Крестьянского банка и организацию переселения малоземельных крестьян на окраины; эти пункты стали основными положениями правительственной программы[7].

Нужно отметить, что современные исследователи придерживаются различных точек зрения на связь П. А. Столыпина и Совета объединенного дворянства. Но даже те из них, кто отрицает прямое влияние Совета на премьер-министра, признают идейное совпадение позиций. Так, А. П. Бородин цитирует одного из лидеров Объединенного дворянства князя Б. Н. Шербатова, который находил «поразительное сходство между нашими тогдашними пожеланиями и проектами правительства»[8].

С идейной стороны правительственная программа опиралась на общепринятые положения либеральной политической экономии. Либеральные экономисты уже давно доказывали, что земельные переделы, принудительный севооборот и чересполосица в крестьянских общинах являются факторами, негативно влияющими на продуктивность земель. После реформ 1860-х годов количество переделов уменьшилось, и по правительственным данным, относящимся к 28 губерниям, переделы проводились примерно в половине всех общин[9]. Считалось, что архаические черты общины служили главной причиной того, что средний урожай на частновладельческих землях в 1891-1900 годах был на 21% выше, чем на надельных. Теоретически ликвидация общины могла повысить урожайность и смягчить проблему аграрного перенаселения, однако П. Гатрелл полагает, что аргументация противников общины не столь очевидна, а Л. Волин отмечает, что более высокие урожаи на частных землях отчасти объяснялись их лучшим качеством[10]. Как бы то ни было, требование создания из крестьянских полос компактных наделов, передачи их в частную собственность и разрушения общины было одним из традиционных требований русских либералов, начиная с выступления тверского дворянства в 1862 году. При этом имелось в виду, что бедные крестьяне, получив землю в частную собственность, будут вынуждены вскоре продать ее крепким хозяевам, у которых найдутся средства, чтобы повысить урожайность посредством применения современной агротехники. Это был так называемый «прусский путь развития капитализма»: в Пруссии после освобождения крестьян в ходе так называемого «регулирования» было произведено укрупнение крепких крестьянских хозяйств за счет сгона с земли крестьян-бедняков[11].

Другой аргумент правительства имел демографический характер. П. А. Столыпин указывал, что темпы роста населения в России превышают темпы роста в других государствах и настолько велики, что если даже отдать крестьянам всю землю, то и тогда едва ли можно было бы удовлетворить земельный голод. В этом положении, утверждал Столыпин, есть только два выхода – освоение новых земель и переход части населения в другие отрасли труда[12]. В этой аргументации П. А. Столыпин следовал за некоторыми известными экономистами, в частности, за А. А. Чупровым и Б.Бруцкусом, которые, кроме того, доказывали, что именно существование земельных переделов является причиной аномально высокого естественного прироста, и, следовательно, разрушение общины есть средство в борьбе с аграрным перенаселением[13].

Стремление дворянства к разрушению общины было вызвано также и тем, что общинные порядки формировали отрицательное отношение крестьян к помещичьей частной собственности. При обсуждении столыпинского проекта в Совете министров 10 октября 1906 года подчеркивалось, что отсутствие в сознании общинного крестьянства «правильного взгляда на частную собственность» в значительной мере обуславливает «происходящие в последнее время почти повсеместно… разгромы частновладельческих имений»[14]. С другой стороны, община представляла собой готовую организацию, которую широко использовали восставшие. Столыпинское правительство, писал С. Ю. Витте в воспоминаниях, «принялось энергично за это преобразование не в сознании государственной необходимости этой меры, а в соображениях полицейских – по такой логике: необходимо обеспечить спокойствие частных владельцев… чтобы больше не было дворянских погромов. Как это сделать? Очень просто – крестьяне собственники будут защищать помещичью собственность»[15]. «Ясно, что составители указа 9 ноября очень мало думали о хозяйственной стороне дела, – подчеркивал экономист и один из кадетских лидеров А. А. Кауфман, – и что главное их внимание было направлено на чисто-политическую[*] задачу… Общинному духу стали приписывать возникновение аграрных волнений и беспорядков. И вот община из друга сделалась врагом самодержавного правительства»[16].

По-видимому, это и было основной причиной, по которой ранее консервативное большинство дворянства внезапно склонилось к поддержке чуждой ему либеральной доктрины. Этот переход был настолько неожиданным, что глава русских либералов (и известный историк) П. Н. Милюков был вынужден упрекнуть Столыпина в забвении того факта, что русская действительность стоит ближе к коллективистской традиции, чем к правительственным мечтам о европеизации земледелия[17]. Кадеты, так же как и некоторые представители дворянства и этатистского чиновничества, высказывали опасения, что быстрое разрушение общины вызовет массовое разорение малоземельных крестьян и аграрные волнения[18].

Царский указ, изданный 9 ноября 1906 года, в промежуток между разгоном Первой и созывом Второй Думы, предоставлял каждому владельцу общинного надела право выйти из общины, потребовав укрепления надела в личную собственность с выделением земли «к одному месту», на «отруба» или хутора. «В широкие крестьянские массы, – писал наблюдавший за ходом реформы немецкий профессор Аугаген, – вгоняется клин путем создания сословия крепких крестьян-собственников. Уважая свою собственность, он создадут в среде самого крестьянства прочную почву для охраны крупного землевладения»[19]. Э. Кингстон-Мэнн называет эту политику политикой «репрессивной модернизации», уверждая, что русские «модернизаторы» в своем преклонении перед частной собственностью были «сбиты с пути истинного» и не понимали положительной роли общинных традиций[20].

Вторая Дума (в значительной степени голосами крестьянских депутатов) отвергла указ о реформе; она была распущена, и, в конце концов, указ был утвержден Третьей Думой, в которой преобладали дворянские депутаты. Другой закон (от 29 мая 1911 года) дозволял общинам проводить землеустройство с компактным выделением земли и одновременным укреплением ее в личную собственность; при этом община могла сохраняться. Землеустройство могли проводить и отдельные дворы без выхода из общины.

В целом за 1906-1915 гг. в 45 губерниях Европейской России, в которых проходила реформа, из общины вышло 26,6% дворов, которые имели 16,3% земли. Наделы выходивших крестьян были меньше средних потому, что укреплялась только пахотная земля, а угодья оставались в общине. Кроме того, из общины часто выходили бедняки, собиравшиеся продавать надел, или отходники, уже давно не обрабатывавшие самостоятельно свою землю. В ходе реформы перешло к отрубному и хуторскому землепользованию 10,3% хозяйств, имевших 10% всей земли[21].

По семи губерниям Черноземного района вышло из общины 26,5% дворов, которые имели 15,6% общинной земли, но на отруба и хутора выделилось только 8,8% хозяйств; примерно четверть укрепленных в собственность земель была сразу же продана[22]. Степень разрушения общины в различных губерниях сильно различалась, так, например, в Курской губернии из общины вышло 42% дворов, в Орловской – 38%, а в Тамбовской – только 22%. Средний размер выделившегося двора по Тамбовской губернии составлял 4,1 дес., в то время как средний размер общинных хозяйств – 7 десятин. Средний размер хуторов и отрубов равнялся 6,4 дес., тогда как рассчитанный экономистами прожиточный минимум для такого рода хозяйств составлял 10,5 дес. В Землянском уезде Воронежской губернии почти половина отрубных дворов не имела лошадей. Как отмечают многие исследователи, зажиточные крестьяне предпочитали оставаться в общине – таким образом, ставка Столыпина на «сильных и крепких» хозяев не вполне оправдалась[23].

Табл. 5.1. Динамика выхода из общины, землеустройства и переселения на окраинные земли (за вычетом вернувшихся обратно)[24].

Другой важной составляющей столыпинских реформ была организация массового переселения крестьян на окраины. Переселение представлялось наиболее простым путем (хотя бы частичного) решения земельной проблемы, и, как отмечалось выше, принципиальное решение о поощрении переселения было принято еще в июне 1904 года. В контексте происходившего разрушения общины переселение было также одним из способов обеспечения землей тех бедняков, которые уходили их общины, продавая свою землю. Однако правительственная программа не была подкреплена ресурсами; расходы на переселение в 1907-1913 годах составили лишь около 200 млн. руб., что составляло только 1% всех государственных расходов за эти годы. В 1906-1916 годах в восточные районы переселились 3078 тыс. крестьян, но ввиду отсутствия средств 546 тыс. человек вернулись обратно. Когда неудачливые переселенцы стали возвращаться назад, это отбило охоту к переселению у собиравшихся в путь, и волна переселения быстро спала. В итоге на новых местах закрепилось только 2532 тыс. переселенцев[25].

Еще одной мерой властей, направленной на снижение остроты аграрного кризиса, была организация покупки крестьянами частных земель. Для этой цели в 1906 году было произведено снижение процентной ставки Крестьянского банка до 4,5%; при этом было разрешено предоставлять кредиты практически на всю сумму покупки. Это решение было подано как царская милость, поскольку реальная стоимость кредита была примерно на 1% больше, и фактически крестьяне покупали землю на 15-20% ниже стоимости; получавшуюся разницу продавцам доплачивал банк. Теперь крестьяне, казалось бы, могли приобретать землю на относительно льготных условиях, что до какой-то степени напоминало программу частичного выкупа помещичьих земель, предлагавшуюся кадетской партией – с той разницей, что дворяне продавали землю добровольно. После разгрома нескольких тысяч имений часть помещиков решила продать свои владения; количество предлагавшейся к продаже земли резко возросло, и правительство выделило Крестьянскому банку практически неограниченные средства для скупки этих земель и перепродажи их крестьянам в рассрочку. Таким образом, были созданы условия для расширения крестьянского землевладения, что могло до некоторой степени смягчить земельный голод[26].

Облегчение условий кредита вызвало положительную реакцию в крестьянской среде и в какой-то мере способствовало постепенному затуханию крестьянских восстаний. Если число крестьян, желавших купить землю через посредство Крестьянского банка, составляло в 1904 г. 97 тыс., то в 1906 г. оно возросло в четыре раза; в Черноземном районе изъявила желание прикупить землю десятая часть крестьян-домохозяев[27]. Банк, в соответствии с идеей реформы, оказывал предпочтение тем крестьянам, которые покупали целые хутора; такие крестьяне получали кредит на всю сумму покупки. А. М. Анфимов подсчитал, что крестьяне, покупавшие в Ливенском уезде Орловской губернии хутора в 12 дес., должны были для уплаты процентов по кредиту продавать каждый год, по меньшей мере, половину урожая[28]. В 1913 году платежи крестьян Крестьянскому банку составили 88 млн. руб., то есть сравнялись с отмененными выкупными платежами. «Так, в иной форме, повторилась пресловутая “выкупная операция”, только с той разницей, что прежде 90 млн. руб. выплачивали за 95 млн. дес. надельных земель, а теперь – за 15 млн. купленных земель»[29].

 За 1905-1914 годы дворяне продали, в основном Крестьянскому банку, 22% своих земель. Однако результаты снижения кредитного процента были отчасти нейтрализованы повышением цен на землю; если в 1904 году десятина стоила в среднем 112 руб., то в 1909 году – 144 руб. Тем не менее, за 1905-1914 годы в 47 губерниях Европейской России (без Прибалтики) крестьяне приобрели 9,7 млн. дес. частной земли, что увеличило их долю в землевладении (суммарно надельном и частном) с 68 до 72%. Правда, некоторая часть этих земель принадлежала «чумазым лендлордам», богатым крестьянам, превратившимся в помещиков; если мы будем считать крестьянскими лишь участки менее 50 десятин, то доля крестьян за указанный период увеличилась с 64 до 68%. Ситуация на Черноземье была примерно такой же, что и по России в целом. В 1905 году в семи губерниях (Тульская, Рязанская, Орловская, Курская, Тамбовская, Пензенская и Черниговская) доля крестьянской земли (включая купчую с участками менее 50 десятин) составляла 67%. За 1905-1915 годы крестьяне прикупили 486 тыс. дес. земли; если считать, что вся эта земля была в мелких участках, то доля крестьянского землевладения возросла до 69%. Хотя доля некрестьянских земель немного уменьшилась, радикальных изменений не произошло, и крестьяне по-прежнему требовали «черного передела»[30].

«Таким образом, – подводит итог Р. Пайпс, – взвесив все обстоятельства, следует признать, что результаты столыпинских реформ были весьма скромными. “Аграрной революции” не получилось…»[31]

Аграрное развитие в 1907-1913 годах

Удалось ли Столыпину ослабить перенаселение в деревне? За 1906-1913 годы из деревень Европейской России выбыло 4138 тыс. крестьян, продавших землю и ушедших в города; еще 2566 тыс. переселились за Урал; в сумме выбытие составило 6704 тыс. человек. Однако за это же время естественный прирост составил 14127 тыс. чел.; в итоге за восемь лет деревенское население возросло на 7489 тыс. чел, или на 7,3%, и, несмотря на все старания, проблема аграрного перенаселения еще более обострилась[32]. Как отмечалось выше, «Комиссия 1901 года» определяла численность излишних рабочих в 23 млн., что составляло 53% всей рабочей силы; по расчетам А. М. Анфимова, произведенным по той же методике, в 1913 году имелось 32 млн. «лишних» рабочих, что составляло 56% всей рабочей силы[33].

Однако на Черноземье мероприятия правительства принесли сравнительно больший эффект, нежели в других регионах. Для Тамбовской губернии, как показал А. А. Иванов, в 1912 году доля излишних работников осталась той же, что и 12 лет назад, и ситуация, во всяком случае, не ухудшилась. В 1905-1912 годах количество крестьянских дворов в Тамбовской губернии возросло на 13%, а надел земли на двор уменьшился с 7 до 6,6 дес., но это уменьшение было компенсировано увеличением урожайности. Однако по-прежнему сохранялась большая разница в земельном обеспечении бывших помещичьих и бывших государственных крестьян. В Липецком уезде бывшие государственные крестьяне имели 7,5 дес. земли, а бывшие помещичьи – только 4,0 дес. на двор; в Усманском уезде, соответственно 8, 0 и 4,6 десятины[34].

Реформа способствовала резкому усилению оттока населения из наиболее перенаселенных районов Черноземья. В 1900 году в Епифанском уезде Тульской губернии половина земли принадлежала частным владельцам (в основном, помещикам), и крестьяне находились в бедственном положении. В 1906-1910 годах из уезда выселилось 40% дворов. Благодаря этому количество дворов без посева в 1899-1911 годах сократилось на 28%, а общее число дворов почти не увеличилось, то есть обеспечение землей, хотя и ненамного, но улучшилось[35]. Некоторое представление о динамике перенаселения дает также изменение арендной платы; средняя арендная плата по семи губерниям Черноземья составляла в 1901 году 42% процента от урожая, а в 1912-1914 годах – 41%. Что касается заработной платы батраков, то в 1906-1910 годах она уменьшилась, а в 1910-1913 годах вернулась к уровню 1901-1905 годов (см. рис. 5.1). Таким образом, в отношении арендной платы и заработной платы батраков ситуация практически не изменилась, однако, само по себе то обстоятельство, что удалось нейтрализовать негативное влияние роста населения, было некоторым успехом[36].

Увеличилась ли продуктивность сельского хозяйства? В 1910-1914 годах по сравнению с 1901-1905 годами валовой сбор зерновых по Европейской России увеличился на 12,2%, урожайность возросла на 6,5%. По семи губерниям Черноземья валовой сбор увеличился на 8,4%, урожайность возросла на 8,9%[37]. Как отмечает И. Д. Ковальченко, такое увеличение нельзя признать значительным, в особенности, учитывая огромный рост населения[38]. Средний чистый душевой сбор на Черноземье в 1900-1904 годах составлял 31,3 пуда, в 1909-1913 годах – 28,3 пуда, в 1910-1914 гг. – 26,0 пуда. Правда, по сравнению с неурожайными 1905-1909 годами тренд поднялся, но в новой фазе подъема значения душевого производства были ниже, чем в предыдущей (см. рис. 4.18).

Как отмечалось выше, колебания тренда носили циклический характер; в значительной мере они определялись климатическими факторами, чередованием периодов высоких и низких урожаев. А. М. Анфимов полагает, что прогресс был достигнут в результате, главным образом, действия климатических и ценовых факторов, и в меньшей степени в результате реформы[39]. В 1905-1912 годах цены на хлеб в Германии повысились на 29%, что вызвало повышение экспортных цен; стоимость пшеницы в русских вывозных портах уже в 1905-1908 годах увеличилась на 32%. Повышение цен обеспечило рост прибылей российских производителей, которые теперь могли вкладывать больше средств для увеличения производства, – но благоприятная конъюнктура не могла длиться вечно, и в 1913 году цены стали снижаться, предвещая новый кризис[40]. Был ли связан рост с выделом хуторов и приватизацией земли?

Как видно из табл. 5.2, корреляция между ростом производства и такими параметрами, как процент выхода из общины или процент землеустроенных земель, отсутствует; следовательно, мы не можем приписывать рост производства столыпинской реформе. По-видимому, связь между «обуржуазиванием» земельных отношений и интенсификацией сельского хозяйства была не столь простой, как казалось. Л. И. Бородкин и И. Д. Ковальченко отмечали, что Степной район, характеризовавшийся самым глубоким обуржуазиванием крестьянства, характеризовался также и самой низкой интенсивностью сельскохозяйственного производства[41].

С другой стороны, возможно, что результаты реформы еще не успели сказаться; для улучшения хозяйства требовалось время, как говорил Столыпин, «двадцать лет покоя». По расчетам Л. С. Дякина требовалось даже не 20, а 50 или 80 лет[42]. Решающим условием повышения продуктивности хозяйства до европейского уровня было резкое увеличение капиталовложений. Между тем, в 1913 году капиталовложения в расчете на 1 десятину пашни в России были в 3,6 раза меньше, чем в Германии (урожайность была меньше в 2,4 раза). Естественно, что это отставание было невозможно преодолеть за пять или десять лет[43]. «Практически, столыпинская реформа не могла решить поставленных задач, потому что было уже поздно[†]», – подчеркивает В. П. Данилов[44].

Табл. 5.2. Рост производства в 1901-05 – 1910-14 гг., процент выхода из общины и землеустройства в Черноземном районе[45].

Тем не менее, некоторые позитивные сдвиги были достигнуты. В 1912/13 и 1913/14 годах вывоз на душу населения существенно уменьшился, что в сочетании с очень богатыми урожаями привело к росту потребления (см. рис. 4.12). Некоторые авторы склонны считать этот рост показателем того, что продовольственное положение радикально улучшилось[46], в то время как другие специалисты полагают, что изменения не были столь существенными, что положение оставалось тяжелым[47]. При этом необходимо учитывать, что в России были относительно бедные и относительно богатые области, поэтому средние данные о росте потребления не отражают реального положения в регионах. Ввиду важности этого вопроса в контексте требований демографически-структурной теории автору пришлось провести конкретно-историческое исследование с использованием источников о вывозе и ввозе из отдельных губерний четырех главных хлебов (ржи, пшеницы, ячменя и овса). Это исследование позволило оценить уровень потребления хлеба в различных губерниях (чистый остаток за вычетом вывоза и расходов на винокурение, см. табл. 5.3).

Анализируя данные таблицы, можно прийти к выводу, что по сравнению с 1908-1911 годами потребление в 1909-1913 годах увеличилось – и в некоторых губерниях довольно существенно. На севере, в Архангельской и Вологодской губерниях, несмотря на это увеличение, среднее потребление оставалось ниже минимальной нормы. Тяжелое положение было также в Новгородской губернии, но столичная Петербургская губерния снабжалась существенно лучше. На грани голода существовало население западных губерний, Витебской, Могилевской, Минской, Смоленской (хотя в двух последних губерниях в 1909-1913 годах положение улучшилось). Из губерний Центра неудовлетворительное положение в 1908-1911 годах было в Тверской, Калужской, Ярославской и Костромской губерниях (в двух последних оно стало лучше). На Черноземье в зоне голода находились Рязанская и Тульская губернии, на Украине – Черниговская губерния. Относительно высокий уровень потребления был в Курской, Воронежской, Полтавской, Харьковской, Киевской губерниях. На востоке, в Вятской и Пермской губерниях уровень потребления был удовлетворительным. В Поволжье, в Казанской, Уфимской, Саратовской губерниях положение оставалось тяжелым, но в Симбирской губернии оно заметно улучшилось[48].

Табл. 5.3. Душевое потребление хлеба и картофеля (в переводе на хлеб 1:5) с учетом перевозок «четырех главных хлебов» и за вычетом расходов на винокурение[49]. Курсивом выделены губернии с потреблением меньше минимальной нормы(19,2 пуда).

Таким образом, в Европейской России существовали относительно богатые и относительно бедные, полуголодные области[50]. Если обратиться к данным 1908-1911 года, то мы увидим, что регион бедности представлял собой связную область, охватывающую основную часть Центра, смежные с Центром черноземные и западные губернии, Север и некоторые губернии Поволжья. Если исключить белорусские губернии, то этот регион примерно соответствовал Московскому царству времен Ивана Грозного – это были перенаселенные коренные области России, с которых в дальнейшем шло расселение на окраины. Поскольку перенаселение, в соответствии с теорией, способствовало развитию в этих регионах промышленности и ремесел, то регион бедности в основном совпадал с промышленными и «потребляющими» губерниями, а регион достатка – это были зернопроизводящие окраинные губернии. Не случайно, что именно по границе между «бедными» и «богатыми» губерниями прошла линия фронта в гражданскую войну, что бедные промышленные и потребляющие губернии стали крепостями «красных», в то время как богатые губернии поддерживали антибольшевистские силы[51].

Табл. 5.4. Среднее потребление по данным бюджетных обследований. Выделены значения, близкие к минимальной норме в 15 пудов[52].

Окраины, Степной Юг, Южное Черноземье, Пермь были богатыми областями. Однако в том, что касается Черноземья, необходимо в соответствии с требованиями демографически-структурной теории акцентировать важность имущественной дифференциации и напомнить о делении крестьянства на две примерно равные группы, бывших помещичьих и бывших государственных крестьян. Это деление обуславливало ярко выраженное неравенство в средней величине земельного надела и уровне потребления. С точки зрения статистики это означало, что даже при том, что среднее потребление по губернии выше минимального уровня, потребление половины населения могло быть ниже минимума. Таким образом, даже в «благополучных» губерниях существовали сотни тысяч голодных и озлобленных бедняков, мечтавших о «черном переделе».

Картину потребления, рисуемую данными статистики, можно дополнить материалами бюджетных обследований, проводившихся в различных губерниях. Данные этих обследований суммированы в таблице, приводимой ниже и основанной на материалах А. В. Чаянова и С. А. Клепикова (табл. 5.4).

Необходимо отметить, что в отличие от таблицы 5.3 в этой таблице приводится потребление продуктов в пищу, то есть не учитываются расходы на корм скоту. «Обращают на себя внимание центральные губернии пониженной нормой потребления, – отмечал А. В. Чаянов. – Окраинные губернии в общем имеют повышенные нормы. Если взять губернии: Костромскую, Ярославскую, Московскую, Смоленскую, Калужскую и Тульскую, то средняя норма этого района – 13,65 пуда (без картофеля – С. Н.). По остальным губерниям – 18,06 пуда»[53]. Перечисленные здесь губернии (кроме Московской) выделены как губернии с низким потреблением также и в таблице 5.4, таким образом, расчеты, основанные на статистике урожаев и перевозок, согласуются с данными бюджетных обследований. Однако эти расчеты дают более полную картину, и в частности, выявляют существование, помимо Центра, очагов бедности в Белоруссии, в Поволжье и на Севере. Хотя в 1909-1913 годах положение несколько улучшилось и эти очаги бедности сократились в размерах, они не исчезли и продолжали оказывать негативное воздействие на общую ситуацию.

Еще одним позитивным моментом было создание более эффективной, чем прежде, системы государственной помощи на случай голода. «Временные правила по обеспечению продовольственных потребностей сельских обывателей» были утверждены еще в 1900 году[54], но реализация заложенных в них мер, включавшая создание разветвленной системы продовольственных складов, в основном, относится уже к периоду после революции 1905 года. Как отмечает Г. Е. Корнилов, принятые меры, в частности, помогли избежать страшного голода в Пермской губернии в 1911 году, когда урожай был вдвое меньше обычного[55]. Однако, хотя ресурсы продовольственных складов были достаточны, чтобы бороться с локальными неурожаями, они не могли обеспечить снабжение городов в военный период[56].

Развитие промышленности и положение рабочих

Повлияла ли революция на положение рабочих? После «Кровавого воскресенья» правительство обещало приступить к выработке рабочего законодательства. Комитет министров в качестве образца для выработки этого законодательства назвал страховые законы Бисмарка, которые позволили канцлеру «взять рабочее движение в свои руки». Однако сопротивление промышленников замедлило работу над законами, и они были приняты лишь в июне 1912 года. Новое рабочее законодательство предусматривало страхование не только от несчастных случаев, но и от болезни; размеры пособия достигали 2/3 заработка. Предложение об ограничении рабочего дня 10 часами было отвергнуто, однако в результате стачек во время революции рабочие добились сокращения средней продолжительности рабочего дня с 10,6 часа в 1904 году до 9,9 часа в 1913 году[57].

Что касается реальной заработной платы фабрично-заводских рабочих, то, как видно из рис. 5.1, в 1905-1909 годах она немного уменьшилась, а в 1911-1913 годах вернулась к прежнему уровню. Динамика заработной платы строительных рабочих (см. рис. 4.20) была аналогичной. Л. И. Бородкин и Т. Я. Валетов обращают внимание на то обстоятельство, что в российской промышленности было большее, чем на Западе, различие в уровне оплаты квалифицированных и неквалифицированных рабочих, причем, если реальная заработная плата неквалифицированных рабочих в изучаемый период практически не менялась, то оплата квалифицированных рабочих возросла примерно на 15%. Исследователи объясняют это явление тем, что чернорабочие набирались в основном из крестьян (приток которых в города увеличился), а квалифицированные кадры – из потомственных горожан[58].

Рис. 5.1. Реальная заработная плата в среднем по фабрично-заводской промышленности (руб. в мес. в переводе на цены 1913 г.) и поденная плата сельхозрабочих летом (в пудах ржи в день)[59].

Дешевизна рабочей силы (сравнительно с другими странами) была одним из важнейших факторов, стимулировавших развитие русской промышленности. Выступая в Государственном Совете в апреле 1912 года, С.Ю. Витте объяснял, что развитие промышленности в России определяется действием «двух живительных влияний» — протекционизма и аграрного перенаселения. Обилие рабочей силы давало возможность промышленникам работать при слабом техническом и энергетическом оснащении производства и держать низкий уровень заработной платы[60].

 Уровень заработной платы, в конечном счете, определялся соотношением спроса и предложения; с одной стороны, аграрное перенаселение выбрасывало из деревни сотни тысяч разорившихся бедняков, с другой стороны, расширявшаяся промышленность испытывала потребность в новых рабочих. В 1909 году начался новый промышленный подъем, сопровождавшийся бурной учредительской деятельностью. Капиталы акционерных промышленных компаний возросли с 1988 млн. руб. в 1908 году до 2848 млн. руб. в 1913 году, причем доля иностранного капитала в новых компаниях составила лишь 13%. Приток нового национального капитала был вызван главным образом увеличением экспорта хлеба и повышением хлебных цен на мировом рынке. Стоимость экспорта возросла с 779 млн. руб. в 1900-1902 годах до 1543 млн. руб. в 1911-1913 годах, за счет этого в стране появились капиталы, часть которых (впрочем, небольшая) вкладывалась в промышленность. Таким образом, индустриализация финансировалась, в конечном счете, за счет сельскохозяйственного экспорта[61].

Данные о численности рабочих имеются лишь для 1900 и 1913 годов (см. табл. 5.5).

Табл. 5.5. Численность наемных рабочих[62].

 В целом, очевидно, что доля фабрично-заводских рабочих в населении по-прежнему оставалась незначительной, и российское общество в своей основе оставалось традиционным аграрным обществом.

Промышленный подъем привел к росту численности рабочих фабрично-заводской промышленности (включая горнозаводскую) с 2528 тыс. в 1908 году до 3112 млн. в 1913 году, то есть промышленность дала дополнительно 584 тыс. рабочих мест. Между тем, как отмечалось выше, только в Европейской России за это время в города перешло 4138 тыс. крестьян. Таким образом, мы видим классическую картину демографического Сжатия: разоряющиеся крестьяне устремляются в города, но промышленность оказывается не в состоянии обеспечить их работой. Противники столыпинской реформы не раз высказывали опасения, что разорившиеся крестьяне не смогут найти работу в городах, что города будут переполнены толпами бунтующих безработных. Официальной регистрации безработных в России не велось, и имеются лишь отдельные цифры о числе безработных в некоторых городах. Судя по этим цифрам, процент безработных в Петербурге за 1900-1913 гг. возрос в два с половиной раза. В 1914 году недавно пришедшая из деревни молодежь составляла половину петербургских рабочих, и среди этой молодежи были популярны радикальные анархистские и большевистские лозунги. Не удивительно, что именно Петербург был основным центром рабочих вступлений в 1913-1914 гг.[63]

Изменения в положении элиты

Как отмечалось выше, революция 1905-1907 года привела к консолидации дворянского сословия под консервативными лозунгами Совета объединенного дворянства. Монархия после некоторых «цезаристских» колебания вступила в союз с Объединенным дворянством и после разгона Второй Думы изменила избирательный закон таким образом, чтобы обеспечить в Думе дворянское большинство. По новому закону один выборщик приходился в землевладельческой курии на 230 человек, в первой городской курии (для лиц с высоким имущественным цензом) – на тысячу человек, во второй городской курии – на 15 тысяч человек, в крестьянской курии – на 60 тысяч, в рабочей – на 125 тысяч человек. Из 442 мест в Третьей Думе помещикам было обеспечено 233 места (56,8%), крупной городской буржуазии – 72 места (17,6%); реально было избрано 229 дворян[64]. «В законе этом, – писал Витте, – выразилась все та же тенденциозная мысль, которую Столыпин выражал в Государственной думе: что Россия существует для избранных 130000, т. е. для дворян, что законы делаются, имея в виду сильных, а не слабых, а потому закон 3 июня не может претендовать на то, что он дает “выборных” членов Думы, он дает “подобранных” членов Думы – подобранных так, чтобы решения были преимущественно в пользу привилегированных и сильных»[65].

Опорой «объединенного дворянства» были правые партии, в том числе «Союз русского народа»; эти партии получили в совокупности 147 мест. Партией, получившей наибольшее количество мест (154), стала «партия 17 октября», более чем на три четверти состоявшая из помещиков и чиновников, но возглавляемая крупным промышленником А. И. Гучковым. У кадетов, оставшихся в оппозиции, было только 54 депутата, социал-демократы имели 19 мандатов[66]. Таким образом, Третья Дума выражала в основном интересы поместного дворянства, и революция, в конечном счете, привела к тому, что самодержавие было вынуждено поделиться властью с дворянством. Ситуация была похожей на ситуацию после Великой французской революции, и наблюдатели сравнивали Третью Думу с «бесподобной палатой» Людовика XVIII[67].

Как отмечалось выше, правительство Столыпина опиралось на союз с дворянством и проводило в главном, аграрном, вопросе откровенно продворянскую политику. Однако самодержавие не желало отказаться от давней традиции править самостоятельно, и уже вскоре после роспуска Второй Думы правительственный официоз, газета «Россия», стала апеллировать к этой традиции. «Центральное место в апологии сильной власти занимал, естественно, тезис о надклассовой сущности государства, – отмечал В. С. Дякин. – Традиционные этатистские воззрения русской бюрократии получили в столыпинский период дальнейшее развитие…»[68]

В конкретном контексте 1907 года речь шла о попытке Столыпина провести реформу местного управления и заставить дворянство поделиться своей властью с земельными собственниками-крестьянами. «Объединенное дворянство» и Дума энергично воспротивились этой попытке и затянули рассмотрение соответствующих законопроектов. В конечном счете, правым удалось посеять семена недоверия между царем и премьер-министром, и после смерти Столыпина попытки реформ были постепенно оставлены[69].

Табл. 5.6. Совокупные доходы различных категорий собственников в 1909-1910 гг.[70]

Правые неустанно подчеркивали свою верность самодержавию и предлагали еще более ограничить полномочия Думы. Проведенные под правительственным давлением выборы 1912 года упрочили положение правых партий, дав им 185 мандатов. Преобладание в Думе помещиков привело к сплочению самодержавия и дворянства на почве консервативной политики; правительство более не стремилось к реформам, а думское большинство беспрекословно поддерживало его в текущих вопросах[71].

Между тем, соотношение сил различных сословий постепенно менялось. Промышленный подъем 1909-1913 годов привел к обогащению торговой и промышленной буржуазии, с другой стороны, продажи земли ослабили экономическую роль дворянства.

Как видно из табл. 5.6, владельцы торгово-промышленных предприятий намного превосходили землевладельцев по совокупным размерам доходов, причем в категории богатейших собственников это превосходство было подавляющим. Дворян среди этих владельцев было ничтожно мало – всего 2%, это были в подавляющем большинстве купцы, мещане, ремесленники – настоящая торгово-промышленная буржуазия, четко отделявшая себя от дворян и помещиков. Как отмечалось выше, буржуазия не проявляла особой активности в период революции 1905-1907 годов. В предвоенный период положение начинает меняться. В 1912 году представители торгово-промышленного мира создали новую либеральную партия прогрессистов, которая встала в оппозицию правительству. Эта оппозиция проявилась как в устных и печатных выступлениях, так и в согласии прогрессистов финансировать VI съезд РСДРП, намечавшийся на 1914 год[72].

Накануне войны отмечается оживление и среди интеллигенции, традиционно поддерживавшей партию кадетов. После революции интеллигенция переживала глубокий кризис, ознаменовавшийся появлением известного сборника «Вехи», в котором вожди бывшего «Союза освобождения» призывали своих последователей отречься от былых революционных заблуждений. В Третьей Думе кадеты проводили осторожную политику «ответственной оппозиции», но Четвертой Думе они вновь стали выступать с радикальными законопроектами, выдвинув требование всеобщего и равного избирательного права. Вновь, как во времена «Союза освобождения», либералы и социал-демократы вели переговоры о создании широкого антиправительственного фронта. На заседании ЦК партии кадетов весной 1914 года левое меньшинство партии потребовало вновь, как в 1904 году, заключить союз с социал-демократами и эсерами с целью проведения согласованной компании демонстраций и стачек. Однако лидер кадетов П. Н. Милюков выступил против этого плана, заявив, что политический переворот открыл бы дорогу громадным волнениям, которые приняли бы стихийный характер, напоминающий смуты Разина и Пугачева[73]. П. Н. Милюков не раз повторял эту мысль впоследствии, будучи проницательным политиком и историком, он чувствовал, что с 1905 года над страной стоит призрак Разина и Пугачева, призрак Крестьянской войны.

5.3.5. Социальная нестабильность в 1908-1914 гг.

Подавление революции 1905-1907 года не означало успокоения и возврата к дореволюционной ситуации. Крестьянские волнения затухали постепенно, и их уровень в 1908-1910 годах оставался на порядок более высоким, чем до революции (см. рис. 5.2).

Рис. 5.2. Интенсивность крестьянского и рабочего движения в 1890-1916 годах[74].

Табл. 5.7. Число наиболее важных зафиксированных преступлений (в среднем в год, тыс.)[75].

Когда в 1912-1913 годах сельские волнения пошли на спад, обострилась ситуация в городах, нахлынула новая волна стачек, ослабевшая только с началом войны. Показательно также и то, что волна государственных преступлений и преступлений против собственности не схлынула с окончанием революции, а продолжала будоражить общество. На период 1906-1908 годов пришлось два революционных года, и средняя преступность в этот период примерно соответствует «уровню революции» (или лишь немного меньше его). Как видно из таблицы 5.7, по числу преступлений «против порядка управления» уровень 1909-1913 годов намного превосходит «уровень революции», что наводит на мысль о том, что революция не закончилась, а приняла хроническую форму постоянных (пусть, мелких) протестных акций. Население не смирилось, а продолжало протестовать; об этом говорит и сохранившийся по-прежнему высоким уровень государственных преступлений, и повысившийся по сравнению с революционными временами уровень преступлений против собственности (куда входили и поджоги помещичьих имений). Таблица 5.8, учитывает более мелкие протестные акции, которые не отражены на рис. 5.2.

Табл. 5.8. Число крестьянских протестных акций в 1907-1913 гг.[76]

Действительно, число мелких протестных акций, в особенности поджогов, в 1910-1911 годах было значительно больше, чем в последний год революции (1907 г.). С. М. Дубровский связывает это обстоятельство с борьбой общинников против выхода зажиточных крестьян из общины и находит, что динамика протестных акций коррелирует (возможно, с некоторым запозданием) с динамикой выходов; после 1910 года число выходов уменьшилось и волна протестов пошла на убыль[77]. По-видимому, сказалось так же и то, что после неурожая 1911 года пришли два феноменальных по урожайности года, когда уровень потребления в деревне (как отмечалось выше) существенно повысился.

Однако спад протестных акций в 1912-1913 годах не отражал действительных настроений крестьянства. Если мы рассмотрим динамику мелких проступков против «правительственного и общественного порядка», то обнаружим, что число таких правонарушений в 1910-1913 годах не только не уменьшилось, но возросло с 65 до 97 тыс. Таким образом, несмотря на урожайные годы, крестьянство не успокоилось и продолжало выражать свое недовольство существующим положением[78]. О том, к чему может привести недовольство законом о выходе из общины, предупреждал Столыпина тамбовский крестьянин И. Болтышев: «Я не пророк, но убежден, при случае какой бы то ни было общественной беды в большом размере, в виде войны особенно неудачной… от закона 9 ноября останутся только обгорелые головешки да трупы»[79].

«Не подлежит… сомнению, – писал С. Ю. Витте, – что на почве землевладения… и будут разыгрываться дальнейшие революционные пертрубации в империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят придать в последние годы, когда признается за аксиому, что Россия должна существовать для 130 тыс. бар и что государства существуют для сильных»[80]

Авторитетная группа аграрных историков, исследовавшая последствия столыпинской реформы на массовых материалах Тамбовской губернии, делает вывод, что «большинство крестьян Тамбовской губернии не поддержало программу разрушения общины. Конфликты… доходили до вооруженных столкновений… Ни столыпинская реформа, ни Первая мировая война не отвлекли крестьянство от решения главного вопроса – вопроса о земле… Важнейшей особенностью менталитета и непосредственно социально-политического движения традиционного крестьянства стала готовность к восстанию, поскольку государство явно не оправдало их социальных ожиданий»[81].

«После революции 1905-1907 гг. в деревне больше не было крупных массовых выступлений, – писал известный исследователь А. Я Аврех. – Преобладающий характер имели, так сказать, первичные формы массового протеста… – порубки, поджоги, потравы, столкновения с чиновниками-землеустроителями. Тем не менее, наблюдатели, знавшие деревню, в один голос оценивали ситуацию в ней как крайне социально напряженную и взрывоопасную. Дело тут заключалось в революции в умах десятков миллионов крестьян, в отказе от прежней патриархальной психологии… уходила в прошлое приниженность крестьянина перед попом, чиновником, барином. Особенно такое умонастроение было характерно для деревенской молодежи…»[82] На резкие изменения в ментальности крестьянских масс указывают многие исследователи. Это проявлялось, прежде всего, в трехкратном – даже по сравнению с революцией – росте числа религиозных преступлений (см. табл. 5.7). По некоторым данным, число последователей различных сект достигло 5 млн., а вместе со старообрядцами их число составляло 35 млн. человек. Защищавшая помещиков церковь потеряла свой прежний авторитет; традиционная идеология, выражавшаяся лозунгом «за веру, царя и отечество», вытеснялась оппозиционными идеологическими направлениями[83]. Очевидно, что с ослаблением традиционализма самодержавие теряло почву под ногами и лишалось большой части своих приверженцев. Эти процессы полностью соответствовали прогнозу демографически-структурной теории, которая утверждает, что нарастание государственного кризиса сопровождается ослаблением официальной идеологии и распространением диссидентских течений.

Как отмечалось выше, имели место также и изменения в ментальности рабочих, отчасти связанные с притоком разоренных и озлобленных крестьян из деревни. Р. Пайпс отмечает, что в 1914 году более половины рабочих Петербурга были пришлыми и эти слои считали даже эсеровскую программу слишком умеренной, предпочитая ей более эмоциональные лозунги большевиков и анархистов[84]. Появились новые черты в отношениях рабочих и городских высших сословий, такие, как демонстративное отвержение рабочими принятого среди высших сословий европейского костюма. Рабочие требовали от заводской администрации обращаться к ним на «вы», и эти требования отразились в многократном росте жалоб рабочих в фабричную инспекцию. Чрезвычайно важным было то обстоятельство, что в результате ослабления традиционализма рабочие больше не чурались социал-демократов и интеллигентов – исчез тот традиционалистский барьер, который когда-то разделял крестьян и «народников», а потом сказывался в движении 9 января. Более того, многие из рабочих считали РСДРП не «интеллигентской», как прежде, а своей, «рабочей» партией. В связи с этим обращает на себя внимание обнаруженная Ю. И. Кирьяновым и Л. И. Бородкиным высокая корреляция между числом распространенных социал-демократами листовок и количеством стачечников (0,88)[85].

Суммируя имеющиеся данные, известный американский историк Л.Хеймсон считает возможным говорить о революционных изменениях в менталитете – о «революции растущих надежд», связанной с высвобождением масс из-под гнета традиционной психологии покорности и с резким ростом социальных требований[86]. Эта психологическая революция привела к тому, что, хотя репрессии 1907-1911 годов нанесли тяжелый удар рабочему движению, оно довольно быстро восстановилось. Как показывает статистический анализ, новая волна была лишь в небольшой степени связана с динамикой заработной платы: рабочие требовали повышения своего социального статуса, и забастовки носили по большей части политический характер. Это в особенности проявилась в 1912 году, когда Ленский расстрел и знаменитая фраза министра внутренних дел А. А. Макарова «так было и так будет впредь» вызвали новую волну массовых политических стачек. Положение быстро обострялось, и в 1913 году количество стачечников достигло уровня революционного 1906 года. В стачечной борьбе предвоенного периода ярко проявлялась связь между интенсивностью политических стачек и концентрацией рабочих в крупных промышленных центрах, во главе ее шли рабочие-металлисты Петербурга. В июле 1914 года еще один расстрел вызвал всеобщую стачку, демонстрации и беспорядки в Петербурге; бастовало 130 тыс. человек, в некоторых районах города были возведены баррикады[87].

Эти события происходили в разгар внешнеполитического кризиса, когда русскому правительству приходилось принимать решение о действиях ввиду назревавшего военного конфликта. В конечном счете, Россия решила поддержать Сербию, то есть вступить в войну. Многие современники считали это решение чрезвычайно рискованным. Министр внутренних дел Н. А. Маклаков, подписывая указ о мобилизации, сказал: «Война у нас, в народных глубинах, не может быть популярной, и идеи революции народу понятнее, нежели победа над немцем. Но от рока не уйти…»[88] Как отмечалось позднее в записке, поданной МВД начальнику Генштаба генералу Алексееву, «Германия, начиная войну, была уверена, что у нас немедленно же вспыхнет поднятое рабочими революционное движение, что мятежи и внутреннее недовольство совершенно парализуют нашу военную мощь»[89].

 Наиболее точный прогноз будущего развития событий был дан членом Государственного Совета П. Н. Дурново в уже цитированной выше «Записке». Если война окажется для России победоносной, то все будет хорошо, писал Дурново. «Но в случае неудачи социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна. Все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, которые смогут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и всеобщий раздел всех ценностей и имущества. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового состава, охваченная в большей части крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается предвидению»[90].

«Этот документ, обнаруженный и опубликованный после революции, – пишет Р. Пайпс, – так точно предсказывает ход грядущих событий, что, не будь столь несомненно его происхождение, можно было бы заподозрить позднейшую подделку»[91]. Логика «предсказания Дурново» достаточно проста: в случае неудачи в войне с Германией должно повториться в более сильной степени то, что уже происходило после неудачной войны с Японией, то есть в революцию 1905 года. Дурново предсказывал, что недовольные фракции элиты снова начнут агитационную кампанию и революционеры поднимут на восстание крестьянство, пообещав ему землю. В действительности, как мы увидим ниже, это предсказание оказалось неточным: в феврале 1917 года произошла «революция без революционеров»; крестьян-солдат никто не агитировал, обещая им землю, они уже не нуждались в агитации – они поднялись сами собой.