«Опасная идея Дарвина: эволюция и смысл жизни»

Принцип эволюции не только объясняет разнообразие живых организмов, но представляет новый способ мышления, который позволяет понять, как самые возвышенные феномены культуры возникли и развились исключительно в силу биологических способностей. В книге «Опасная идея Дарвина: эволюция и смысл жизни» (издательство «НЛО»), переведенной на русский язык Марией Семиколенных, профессор Университета Тафтс Дэниел Деннет обращает внимание на менее очевидные, но не менее важные следствия теории эволюции, и показывает, как порядок рождается из хаоса, смысл — из бессмысленности, а мораль — из животных инстинктов. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с фрагментом, посвященным рассуждению о том, что попытки заполнить пустоты в истории происхождения жизни, поиски Первого Живого Организма, как и попытки дать определение самой «жизни», скорее всего обернутся разочарованием.

Первородный грех и рождение смысла

Дорога к мудрости? — Та истина не нова.
Запомни, чтоб не слыть невежей:
Ошибка
и ошибка
и ошибка снова
но реже
и реже
и реже.

Пит Хейн

Решение проблемы жизни видится в исчезновении проблемы.

Людвиг Витгенштейн

Давным-давно в мире не было ни разума, ни смысла, ни ошибок, ни функций, ни причин, ни жизни. Ныне все эти удивительные вещи существуют. Должен быть способ рассказать историю их появления, и такая история должна крошечными шажками продвигаться от элементов, совершенно лишенных волшебных свойств, к элементам, очевидным образом ими обладающим. На этом пути должны обнаружиться перешейки — ненадежные, или противоречивые, или попросту не поддающиеся классификации посредники. Все эти удивительные свойства должны были возникнуть постепенно, поэтапно, и даже ретроспективно этапы эти едва заметны.

Вспомним, что в предыдущей главе существование либо Первого Живого Организма, либо бесконечной вереницы Живых Организмов казалось нам очевидным и, может быть, даже логически истинным. Однако эта дихотомия, разумеется, является ложной, и стандартное дарвинистское решение, с которым мы будем сталкиваться снова и снова, было следующим: существовала конечная вереница, в которой искомое волшебное свойство (в данном случае — жизнь) приобреталось в ходе крошечных — возможно, даже незаметных — поправок или прибавлений.

Вот самый общий набросок программы дарвиновского объяснения. Переход от древности, когда не было никакого x, ко времени более позднему, когда x в избытке, осуществляется конечной последовательностью шагов, когда убежденность, будто «все еще нет, ну практически нет, никакого x», постепенно сходит на нет; ряд таких «спорных» шагов в конечном счете подводит нас к этапам, на которых становится вполне очевидно, что «разумеется, x — и много x — наличествует». Мы нигде не проводим никаких границ.

Заметьте, что происходит в частном случае возникновения жизни, если мы пытаемся границу провести. Разверзается трясина истин — без сомнения, по большей части неизвестных нам в подробностях, — любую из которых можно, «в принципе», отождествить,
если мы пожелаем, с истиной, подтверждающей существование Адама Протобактериального. Мы можем как нам будет угодно уточнять определение Первого Живого Организма, но, забравшись в свою машину времени, чтобы вернуться в прошлое и стать свидетелями этого момента, обнаружим, что Адам Протобактериальный, как бы мы его ни определяли, скорее всего, столь же непримечателен, как Митохондриальная Ева. Логика подсказывает, что, вероятно, имело место множество фальстартов, которые ничем интересным не отличались от того, с которого началась серия выигрышей. Титул Адама опять-таки присваивается ретроспективно, и будет фундаментальной мыслительной ошибкой спрашивать, в силу какого существенного отличия он положил начало существованию жизни. Нет необходимости в различиях между Адамом и Бадамом, его абсолютной — атом к атому — копией, которой просто не посчастливилось положить начало чему-нибудь примечательному. Для теории Дарвина это — не проблема, а причина ее убедительности. Как пишет об этом Кюпперс: «То, что мы очевидно не способны дать внятное определение феномену „жизнь“, свидетельствует не против, а в пользу возможности совершенно физического объяснения феноменов жизни».

В точности с тем же необязательным затруднением сталкивается любой, кто, отчаявшись дать определение чему-то столь сложному, как жизнь, решает определить кажущееся более простым понятие функции или телеологии. В какой именно момент возникает функция? Были ли функции у самых первых нуклеотидов или они располагали лишь каузальными силами? Проявляли ли кристаллы глины Кэрнса-Смита подлинные телеологические свойства или лишь действовали, «как если бы их проявляли»? Есть ли у планеров в мире игры «Жизнь» функция передвижения или они просто движутся? Не важно, как вы обоснуете ответ; интригующий мир функционирующих механизмов должен начаться с механизмов, которые «переступили черту» и, сколь бы отдаленным ни было ваше место в очереди, у «избранных» будут существовать, вероятно, лишь несущественно отличающиеся от них предшественники¹.

¹Об исследовании этого явления, приходящем к несколько иному выводу, см.: Bedau 1991; в работе Linger 1990 можно найти прямо противоположные доводы. Согласно Лингеру, исследователи согласны, что в подобных обстоятельствах должны (что обусловлено логически) существовать «сдвоенные пары», в которых один элемент — последний из серии лишенных x, тогда как второй — первый в серии тех, у которых x наличествует. Но, как отмечает ван Инваген (van Inwagen 1993b), более заманчивый вывод таков: тем хуже для такого консенсуса.

Ничто достаточно сложное, чтобы возбудить подлинный интерес, не может обладать сущностью². Дарвин распознал в этом антиэссенциалистском тезисе подлинно революционное эпистемологическое или метафизическое дополнение к своей науке; не стоит удивляться, что людям так нелегко его проглотить. С тех самых пор, как Сократ научил Платона (и всех нас) правилам игры в поиск необходимых и достаточных оснований, «определение терминов» представляется подобающим подготовительным этапом ко всякому серьезному исследованию, и это отправляет нас в бесконечное странствие в поисках сущностей³. Мы хотим установить границы; нам часто нужно устанавливать границы — именно так мы можем своевременно положить конец бесплодным изысканиям (или вовсе их избежать). Наши системы восприятия информации даже генетически запрограммированы на то, чтобы распределять отдельные
объекты, претендующие на то, чтобы быть нами воспринятыми, по тем или иным категориям, — удачное решение, но не вынужденный ход. Дарвин показывает, что эволюции безразлично то, что важно для нас; в реальном мире могут прекрасно существовать возникающие со временем фактические различия, между которыми зияют обширные пустоты.

²Для некоторых философов эти слова — вызов на бой. Внятная попытка спасти формальную логику сущностей, уделив особое внимание проблемам, связанным со сложностью артефактов и организмов, была сделана в работах: Forbes 1983, 1984. Из рассуждений Форбса я делаю следующий вывод: возможно, он одерживает пиррову победу над стойким скептицизмом Куайна в отношении сущностей, но в процессе подтверждает его исходное предупреждение: может быть, вы думали иначе, но в эссенциалистском мышлении нет ничего естественного; ваша жизнь вовсе не станет проще, если рассматривать мир сквозь очки эссенциализма.

³Одной из важных для немецкого философа Мартина Хайдеггера тем была тема виновности Сократа в большинстве недостатков философии — ведь именно он научил всех нас требовать необходимых и достаточных оснований. Дарвин с Хайдеггером не так-то часто друг друга поддерживают, так что на этот случай стоит обратить внимание. Хьюберт Дрейфус давно настаивает (см., например: Dreyfus 1972, 1979), что искусственный интеллект основан на неспособности адекватно оценить хайдеггеровскую критику Сократа, и хотя это может быть верным для некоторых подходов к искусственному интеллекту, это не так для всего (непоколебимо дарвинистского) поля исследований в целом (я дам обоснование этому тезису в тринадцатой и пятнадцатой главах).

Сейчас мы лишь бегло взглянули на особо важный пример этой характерно дарвиновской объяснительной программы, и нужно задержаться, чтобы закрепить эффект. Рассматривая процесс сквозь призму молекулярной биологии, мы станем свидетелями появления способности к действиям у первых макромолекул, достаточно сложных, чтобы «нечто делать». Это — не полноценная способность к действиям, не подлинно интенциональное поведение с очевидными причинами, обдуманное, взвешенное, основанное на сознательно принятом решении; однако это — единственная почва, в которой могут прорасти семена интенционального действия. В обнаруживаемой нами на этом уровне квазиспособности к действию есть нечто чуждое и отталкивающее — вся эта целенаправленная возня и суматоха — а дома-то никого и нет! Молекулярные механизмы выделывают свои поразительные — и, очевидно, превосходно задуманные, — трюки, и столь же очевидно, что они понятия не имеют о том, что делают. Рассмотрим описание деятельности РНК-содержащего фага, реплицирующегося вируса:

Прежде всего вирус нуждается в материале, в который он мог бы упаковать, и тем самым сохранить, свою генетическую информацию. Во-вторых, нужен способ ввести свою информацию в клетки «хозяина». В-третьих, потребен механизм воспроизведения именно информации вируса в условиях значительного преобладания РНК клеток «хозяина». Наконец, приходится позаботиться о распространении своей информации — процессе, обычно приводящем к разрушению хозяйской клетки… Вирус даже понуждает клетку к репликации; его вклад ограничивается единственным фактором белка, специально приспособленным к РНК вируса. Этот энзим активизируется лишь после демонстрации «пароля» РНК вируса: тогда он весьма эффективно воспроизводит эту РНК, игнорируя при этом гораздо более значительное количество молекул РНК клеток «хозяина». Следовательно, вскоре клетка оказывается переполнена РНК вируса, упакованной в белок оболочки вируса (который также синтезируется в больших количествах). В конце концов клетка взрывается, и на свободе оказывается множество новых частиц вируса. Все это — автоматически осуществляемая программа, воспроизводящаяся каждый раз в мельчайших подробностях.

Нравится вам это или нет, в подобных явлениях — самая суть убедительности дарвиновской идеи. Безличная, нерассуждающая, действующая автоматически и лишенная сознания крошечная деталь молекулярного механизма — базовый элемент любой способности
к действиям, а потому и смысла, и сознания, и Вселенной.

Подробнее читайте:
Деннет, Д. Опасная идея Дарвина: эволюция и смысл жизни / Дэниел Деннет; пер. с англ. Марии Семиколенных. — М.: Новое литературное обозрение, 2020.—784 с.: ил. (Серия «История науки»)

Источник: nplus1.ru

. .